Красота – это горе

Маман Генденг мог бы возразить, что заботой не обделен и другого такого счастливого мужа в городе не сыскать – вон сколько их сбегают к мамаше Калонг! – но, увидев во взгляде жены непоколебимую твердость, согласился с ее решением.

В тот же вечер зашел он к жене в комнату пожелать доброй ночи, поцеловать перед сном, как всегда. Майя Деви лежала нагая на розовых простынях, в тусклом свете лампы, и улыбалась ему, а в воздухе витал аромат роз. Майя Деви сказала:

– Любимый, я твоя жена, теперь я уже взрослая и могу делить с тобой ложе. Обними же меня, возьми меня нынче ночью. Это будет самая дивная ночь в нашей жизни, наша первая ночь, которой мы ждали пять лет.

Майя Деви, красотой в мать, была ослепительна – волосы рассыпались по подушке, груди дерзко торчали, прекрасные бедра излучали силу. У Мамана Генденга на миг дух занялся. Ей-богу, не подозревал он, что пять лет ожидания увенчаются такой наградой, – будто в конце долгого пути он нашел величайшее на свете сокровище.

И словно влекомый невидимой силой, приблизился он к жене и одарил ее такими нежными ласками, что она выгибалась дугой и извивалась змеей, часто и шумно дыша. С неторопливым спокойствием, закаленным пятью годами ожидания, лег Маман Генденг на кровать, благодарно уткнулся в лоб жены и стал осыпать ее щеки и губы долгими жаркими поцелуями. Майя Деви раздела его так бережно, что он и не почувствовал.

И погрузились они в великолепную брачную ночь, длиною в несколько недель. Как молодожены, почти не выходили они из дома и любили друг друга от заката до рассвета, а потом с утра до полудня. Из постели выбирались только подкрепиться, помыться да глотнуть свежего воздуху. Их необычайный медовый месяц пришелся на тот самый октябрь, дождливый и кровавый, и не подозревали они, что творится в Халимунде.

Аламанда последней узнала о том, что Кливон в тюрьме и наутро в пять будет казнен. Весть принес ей ветер, ворвавшийся в окно, когда она лежала у себя в спальне и ждала возвращения мужа. Она почти не покидала дома с начала октября, с тех пор как Шоданхо с головой ушел в срочные непонятные дела. Аламанда содрогнулась: тот, кого она до сих пор тайно любит, на рассвете погибнет – под пулями, или в петле, или в схватке с аджаками.

Она сидела на краю постели, укутавшись в одеяло и не спуская глаз с настенных часов, глядя, как минутная стрелка медленно, но неуклонно ползет к роковой отметке – вот-вот жизнь ее прежнего возлюбленного оборвется по воле ее мужа. Может быть, сам Шоданхо и приведет приговор в исполнение. Одинокая и покинутая, зарыдала она, стосковавшись вдруг по мужским объятиям. Муж забыл ее с тех пор, как началась кровавая бойня, а помочь тому, с кем предпочла бы делить ложе, она бессильна.

Не только она отказывалась смириться с казнью Товарища Кливона. Ей и многим другим было неважно, что он сжег три рыболовных судна и бросал за решетку подростков за их страсть к рок-н-роллу, для всех он и есть Халимунда, а Халимунда – это он. Городу, бывшему логову проституток, бандитов и недобитых партизан, создал он добрую славу.

Все девушки, не исключая и Аламанды, при мысли о городе всякий раз представляли Кливона, но на рассвете он должен был умереть, и возносились над городом молитвы людей, бессильных предотвратить казнь. Лишь Аламанда могла отсрочить его гибель: у нее был ключ.

Наутро, без четверти пять, Шоданхо зашел наконец домой передохнуть, прежде чем насладиться казнью злейшего врага. Швырнув на кровать револьвер, из которого скоро застрелит безумного коммуниста, он без сил рухнул рядом – и только тут заметил в уголке кровати дрожащую Аламанду.

– Скажи мне, Шоданхо, сегодня в пять утра его расстреляют?

– Да.

– Я прочту заклинание и подарю тебе любовь, если пообещаешь сохранить ему жизнь. – В голосе Аламанды звенела решимость.

Шоданхо сел напротив жены и с минуту вглядывался сквозь полумрак в ее лицо, прежде чем пойти на сделку, диковинней которой не бывало между супругами.

– Я не шучу, Шоданхо.

– Сделка честная, – ответил Шоданхо, – хоть и повод для ревности.

И ни слова больше, лишь молча встал, взял револьвер и решительной поступью вышел из комнаты. И направился в армейский штаб – там расстрельная команда уже начищала винтовки, светясь от гордости: через полчаса состоится самая громкая казнь за всю их карьеру.

Отыскав командира, Шоданхо отдал ему приказ: не убивать Товарища Кливона и вопросов не задавать. Любого, кто поднимет на Товарища Кливона руку, он, главнокомандующий, пристрелит на месте вот из этого самого револьвера (говорил он, потрясая оружием) заодно с его детьми, женой, родителями, тестем, тещей, братьями-сестрами, племянниками, дядьями и тетками.

Никто ничего не понял, но и возразить не посмели, так страстно он говорил. Но, уходя, уже у ворот, Шоданхо оглянулся на солдат, не спавших всю ночь в ожидании казни, и велел:

– Вздуйте его хорошенько, но, повторяю, не убивайте. В семь утра он должен быть на свободе.

И поспешил домой.