Красота

О человеке как главном предмете эстетического отношения написано и сказано вполне достаточно, чтобы вопрос этот в его общем виде не казался дискуссионным. Важно подчеркнуть другое. Человек не просто всегда оставался в центре эстетических интересов, но привлекал этот интерес, прежде всего, своими особыми, именно человеческими чертами. Это они исследовались, прославлялись художниками, становились — как это было в классический период греческого искусства — своеобразным выражением гармонии мироздания. Даже физические пропорции тела оказались тогда эталоном упорядоченности и стройности. Влюбленность во все человеческое — пафос эпохи Возрождения — выразил Леонардо, когда сказал: «Первая картина состояла из одной-единственной линии, которая окружала тень человека, отброшенную солнцем на стену» 20.

Но не только в эпохи взлетов гуманизма оставались в сфере эстетического внимания специфические, человеческие черты. На протяжении всей истории они неизменно вызывали удивление, поклонение, иногда подавляли своим величием, иногда грозили и пугали. Мифологизирующее общественное сознание древности наделило весь мир человеческими качествами; в честь обожествленных страстей, впоследствии предаваемых анафеме, воздвигались храмы, творились мистерии. Люди разных времен и общественных формаций с равным энтузиазмом поклонялись Афродите или Немезиде, слагали поэтические сказания о героических и сомнительных приключениях многоумного Одиссея, о разрушении цветущей Трои влюбленными, сражающимися за обладание прекрасной Еленой, неистово проклинали все плотское, все греховное, экстатически поклоняясь всепрощению, смирению, истово верили в созданные самими же недостижимые идеалы.

Предметом восхищения оказывались попеременно воинская доблесть или милосердие, власть и богатство или скромность и безответность. То та, то иная черта в соответствии со сменяющимися воззрениями, взглядами, вкусами возводилась на эстетический пьедестал, обожествлялась, делалась объектом поклонения. Даже чудовищный феномен ритуального людоедства, например, у квакиютл, северо-западных индейцев, выступал как некий верховный культ мифического, но все же человеческого могущества, в честь которого слагались песни и устанавливался гладкий, а потому еще более многозначительный, нежели орнаментированные тотемные столбы, «столб людоеда»... Любовь, горе, радость, добро, даже зло в самых разных его человеческих ипостасях, даже безнравственность и извращенность волновали художников и поэтов, служили источником творческого вдохновения.

Искусство, как бы удаляясь от целостного осознания реального человеческого существа, высвечивало магическим лазером художественного творчества и превращало в зримые образы те или иные его грани, подвергало беспрестанному, перманентному анализу это новое, становящееся, невиданное явление природы — общественного человека.

Не в этом ли постоянном, напряженном, до какой-то степени настороженном внимании искусства к человеку, не в особенном ли стремлении искусства познать тайну человечности — глубокий смысл понимания художественного творчества как «человековедения»? И не здесь ли ключ к разрешению волнующей многих эстетиков проблемы неизменного общественно-человеческого содержания искусства и красоты?

Подобно тому, как «история промышленности и возникшее предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил»21, история эстетического сознания предстает перед нами под определенным углом зрения, как раскрытая книга образного исследования феномена человечности.

Только рассеянному восприятию эта всемирная книга о смысле человечности может показаться хаотическим нагромождением идей, чувств, черт, мечтаний и заблуждений. От страницы к странице эта книга раскрывает перед нами не только человеческую субъективность, осмысляемую в форме сменяющихся воззрений, идеалов и стилей. Не только отражает в своеобразной, подчас весьма глубокой форме фактические классовые перипетии, но и фиксирует объективный процесс самопознания материи, во время которого последняя приходит к понятию самой себя на качественно новом — человеческом — этапе саморазвития. «Представляя нам яркую картину наших темных и полудиких страстей, наших тупых и неразумных общественных антагонизмов, — писал в шестидесятых годах прошлого столетия единомышленник и сподвижник Чернышевского поэт М. Л. Михайлов, — не дает ли искусство светлых упований сердцу, не раскрывает ли нам широкого горизонта на иную гармонию жизни, к которой, сбиваясь с пути, падая, ошибаясь, но все-таки подвигается человечество?» 22