Красота

Этот, казалось бы, непостижимый, хотя и имевший, конечно, вполне объективные исторические причины, запрет обретал то религиозные, то философские, то социальные формы. Он нашел своеобразное оправдание в целостном, каноническом мировоззрении античности, когда мир не требовал изменений, будучи лишь прекрасной ареной жизни людей и забав небожителей. «Теоретический покой есть главный момент в характере греческих богов, как и говорит Аристотель: „То, что лучше всего, не нуждается в действии, ибо оно само есть цель"» 24. Этот запрет приобрел фанатические формы в эпоху средневековья, карая огнем и расплавленной смолой любую попытку к соперничеству с всесильным божеством. Его не смогла превозмочь философия нового времени, в наиболее развитых концепциях допускавшая лишь духовное творчество. Перед ним оказались бессильными точные науки, занятые изолированными областями знания и не задумывавшиеся над человеческим смыслом созидания материальных вещей.

Даже в самых универсальных математических и физических теориях человеческое творческое начало не принималось в расчет, и нужно было бы обладать слишком большим желанием, чтобы усмотреть в знаменитом споре Макса Борна с Альбертом Эйнштейном об «играющем в кости боге» намек на творческие потенции человека. Неклассическая наука в этом смысле не отличалась от классической: человек включался в развитие мировых процессов, но не осознавался как самостоятельное творящее начало. Человеческая воля не рассматривалась как созидательная сила природы.

Нокаутирующий удар этому запрету был нанесен одновременно и независимо друг от друга революционной философией марксизма и революционной эстетикой русских демократов. «[...] Часто произведения искусства имеют и другое значение — объяснение жизни; часто имеют они и значение приговора о явлениях жизни (курсив мой. — О. Б.)»25. Искусство было осознано как могучее средство общественного развития 26.

Но если мы вправе задуматься над гносеологическим значением тысячелетнего табу (ведь у природы свои мотивы, и куколка до времени, быть может, и не должна ощущать себя бабочкой), — то, с другой стороны, нельзя не видеть и совершенно конкретных, чисто классовых причин, вследствие которых господствующая идеология неизменно и целенаправленно боролась против любых вариантов идеи активного преобразования уже существующей действительности. Современная дегуманизация буржуазной культуры, несмотря на совершенно уникальные, не имеющие исторических аналогов черты, несомненно, имела своих пророков. И если мы говорили, что эстетическое сознание веками стремилось в различных формах осмыслить человечность, то реальное развитие общественных отношений в системах все растущего классового антагонизма отнюдь не способствовало этому.

Уже пришедшая на смену античному реализму «средневековая схоластика с телеологическими мечтаниями» 27 жестоко низринула человека. Правда, и сквозь дым аутодафе пытливый подмастерье с хитрыми глазами Уленшпигеля не переставал шутить и посмеиваться. Но понадобилось целых четыре столетия, чтобы аскетические лики святых озарились человеческим выражением и богоматерь мягко улыбнулась улыбкой прекрасной дочери Италии, простой продавщицы из хлебной лавки. Эпоха Возрождения, по существу, явилась последним периодом в истории европейского классового общества, когда образ гармонического человека мог претендовать на роль общепризнанного идеала.

И тем не менее мечта об утерянном гармоническом прошлом, о свободных и счастливых героях древности продолжала неотступно преследовать человечество. Каждый на свой лад стремился воскресить «золотой век». Одни — с мыслью о судьбах мира, другие — с циничным эгоизмом повторяя за Людовиком Солнце: «После нас — хоть потоп!» Создавая и накопляя богатства, воюя и уничтожая друг друга во имя сменяющихся политических, религиозных и моральных идеи, подчиняясь объективной необходимости или уступая своеволию тиранов, люди из века в век продолжали мечтать о прекрасном, свободном, счастливом человеке и неумолимо удалялись от него, с каждым новым поколением все острее ощущая эту потерю.

Это выглядело чудовищной насмешкой, безжалостной иронией судьбы. Горькие морщины избороздили чело рембрандтовских портретов. Мировая скорбь звучала в стихах и песнях. Безнадежностью веяло со страниц философских трактатов. Философы пытались примирить абсурдность истории с логикой разума. Мечтатели звали к утопиям. «Изумительный», по словам Шопенгауэра, Кант теоретически узаконил непримиримые противоречия реальной жизни в своих «антиномиях». Великий Гегель облек в стройную систему неизбежность гибели живого счастья, предложив взамен одураченному современнику пустыню чистого, познавшего себя разума. Это было великолепное последнее утешение — теоретическое здание, стройное, как снежные вершины, и, увы, столь же холодное и ненужное людям, не перестававшим мечтать о живом, полнокровном, трепетном идеале — земном человеке-боге, чье божественное тело, просвечивая теплым мрамором, жило теперь вечной жизнью лишь в музеях и картинных галереях...