встречались и слова раскаяния отбывающих наказание преступников. Обычно построенные в повествовательной форме морального трактата, эти исповедальные произведения описывали отчаянную деградацию каторжной жизни, рассказывали о благословенных моментах, когда грешник осознает Божью милость, затем отмечались хорошие дела и целеустремленные усилия, обеспечивающие трезвость, усердие и счастье, после того как новообращенный расстался с пороками и вступил в лоно религии. Такие проповеди еще ярче подчеркивали языческую природу каторжан в своей массе.
Колонистов также притягивало искусство цивилизации. В прозе и стихах, искусстве и архитектуре они отмечали достижения прогресса, порядка и процветания. Пейзажная живопись противопоставляла примитивным дикарям трудолюбивых пастушков, возвышенную красоту природы с размежеванными полями и живописным сельским домом. Дидактические и эпические поэмы прославляли успешное преобразование дикой природы в коммерческую гармонию.
Художественные приемы, неоклассические по характеру, обращены в прошлое, к античности, утверждая образ империи и показывая, как колонии посредством удачного подражания приобщились к универсальным законам человеческой истории, чтобы следовать своей судьбе. Отсюда такие строки в «Австралии» Уэнтуорта, представленной на присуждение поэтической премии, когда он был студентом Кембриджа в 1823 г.
Неоклассицизм стремился к утверждению и возобновлению готовой модели общественного порядка — органичного и иерархического. Посредством сдержанности и регулярности он старался облагородить суровые условия принудительной ссылки и жестокого завоевания, возвысить колониальную жизнь и обучить колонистов искусству и науке цивилизации. По мере того как на смену насильственному этапу уголовного наказания приходило освобождение и свободное поселение, неоклассическая модель уступала место прагматическому проекту нравственного просвещения. Акцент при этом делался на схемы светского, а также духовного совершенствования, умеренности, рационального отдыха, развития ума и тела. Это нашло выражение в пасторальной романтике целинной земли, где веселый скваттер достиг свободы и чувства удовлетворения образом жизни, который утратил характер имитации и приобрел своеобразие и новизну.
Сами географические названия, которые давали колонисты, отражают аналогичный процесс возникновения нового из старого. Основные населенные пункты назывались именами членов британского правительства (Сидней, Хобарт, Мельбурн, Брисбен, Батерст, Гоулберн), или по месту рождения (Перт), или месту рождения короля (Лонсестон), или именем его супруги (Аделаида). Гавани, заливы, бухты и порты чаще именовались в честь местных деятелей (Порт-Маккуори, Порт-Филлип, Фримантл). Знакомые имена присваивались некоторым местностям (Домейн, Глиб). Некоторые были просто описательными: Рокс (Горы), Каупасчурз (Коровьи Пастбища), Каскады, Суон (река Лебединая), другие — напоминающими о событиях прошлого — Энкаунтер (залив Неожиданная Встреча) или ассоциативными (Ньюкасл). В первые годы заселения Австралии аборигенных названий было мало (Парраматта, Вуллончонг), но в 1830-х годах их стало больше (Майолл-Крик). К тому времени привычка к подобострастию пошла на убыль. Теперь колонисты уже не столько искали благосклонности высокопоставленных деятелей в Лондоне, сколько славили места, откуда они были родом. Так появились районы с английскими, шотландскими, ирландскими, уэльскими, а с 1840-х годов и с немецкими географическими названиями.
Этническая принадлежность находила отражение в работе и в религии. Создание и сохранение землячеств, поиск соотечественников и воспроизведение обычаев являлись естественной реакцией на безымянность при переселении на новые места. Однако ни одно из национальных объединений не сформировало постоянного анклава. Все они были рыхлыми, допускали перемещение, взаимодействие и смешанные браки. Например, демонстрация принадлежности к Корнуоллу скорее служила рекламой особых качеств и свойств, наиболее подходящих для работы в медных рудниках Южной Австралии, чем рождалась патриотическим порывом. «Эрзац-шотландство», сочетавшее бёрнсовские ужины и игры горцев, давало почувствовать тем, кто в них участвовал, дополнительную самоидентичность.