«Это был катаклизм, который все поставил с ног на голову, — писала Кэтрин Спенс, полная энтузиазма молодая переселенка, прибывшая из Шотландии в Аделаиду и посетившая Мельбурн в разгар лихорадки. — Религия забыта, образование не в чести, библиотеки опустели… все одержимы одной целью — делать деньги, и побыстрее». Многие разделяли ее беспокойство. Золото стало магнитом, притягивавшим авантюристов со всего света; среди них преобладали холостые мужчины, наполнявшие поиски золота мужской силой и энергией. Большинство были британцами, однако значительною часть составляли «иностранцы» — американцы с их страстью к состязаниям и огнестрельному оружию; ссыльные французы, итальянцы, немцы, поляки и венгры, бежавшие из страны после республиканского восстания 1848 г., покачнувшего европейские короны. Китайцы, которых насчитывалось 40 тыс., составляли самую крупную иностранную диаспору и испытывали на себе отвратительные вспышки расовой ненависти.
У входа в залив Порт-Филлип, где высаживалось на берег большинство золотоискателей, груды брошенного имущества и лес мачт свидетельствовали о непомерных ценах на транспорт и жилье. Моряки бежали с судов, пастухи бросали стада, работники покидали хозяев, мужья — жен, отправляясь на поиски богатства с кайлом и лопатой. Неудивительно, что критики видели в золотой лихорадке всё нивелирующий бурный поток, осуждая манию, которая превращала колонистов в бродяг, а общины — в сброд.
Эти опасения достигли высшей точки, когда были выработаны поверхностные залежи золота в Балларате, и золотоискатели, которым теперь приходилось месяцами сражаться с мокрой глиной, чтобы добраться до глубинных отложений, возмущались гонениями и коррупцией, связанными со взиманием ежемесячных лицензионных сборов. Агитаторы, среди них прусский республиканец Фредерик Верн, пламенный гарибальдиец итальянец Раффаэло Карбони, дерзкий и грубый шотландский чартист Кеннеди, убеждали их:
Золотоискатели объединились в Лигу реформ во главе с ирландским инженером Питером Лейлором. В конце 1854 г. тысяча мужчин собрались у прииска «Эврика» на окраине Балларата и, развернув свой флаг — белый крест и звезды на синем фоне, — произнесли клятву: «Клянемся Южным Крестом честно стоять друг за друга и сражаться в защиту наших прав и свобод». Войска из Мельбурна прорвались через импровизированное ограждение на склонах прииска, двадцать два из его защитников были убиты. Но повстанцы «Эврики» были отомщены. Присяжные в Мельбурне отказались признать их лидеров, отданных под суд, виновными в государственной измене; королевская комиссия осудила администрацию приисков; жалобы рабочих были удовлетворены, а в скором времени даже выполнены их требования относительно политического представительства, так что через год участник восстания Лейлор стал членом парламента, а впоследствии членом кабинета министров.
Мятеж на «Эврике» стал значимым событием в национальной мифологии, а флаг Южного Креста — символом свободы и независимости. Радикальные националисты приветствовали мятеж как демократическое восстание против имперской власти и первое великое событие в процессе становления рабочего движения. Молодежная лига коммунистической партии «Эврика» вновь обратилась к этой истории в 1940-х годах, а в 1970-х протестующие члены Федерации рабочих-строителей приняли флаг «Эврики», но так же поступил и правый Национальный фронт. При этом сторонники ревизии исторического прошлого утверждали, что мятеж следует рассматривать как протест малого бизнеса против налоговой системы. Позднее в Балларате в музее на открытом воздухе «Кровопролитие у Южного Креста» было воссоздано в цветозвуковом представлении для туристов. «Мятеж», возможно, слишком сильное определение для локального акта неповиновения. Как и представители власти, отреагировавшие на выступление несоизмеримо жестокими ответными мерами, так и его последователи считали его более поздним аналогом Декларации независимости американских колонистов, принятой на 80 лет раньше, без чего переход к государственности был неполным. Даже для историка консервативного толка, писавшего в первые годы существования Австралийского Союза, это было «наше собственное маленькое восстание». Однако задолго до этого Южный Крест был вновь поднят как символ протеста, как легенда «Эврики», задействованная в радикальных действиях.