Краткий миг

— Люди, разумеется, в любой стране есть разные, но заниматься журналистикой в условиях жуткого цензурного пресса — невозможно, — авторитетно заявила Рина. — Бессмысленно. Всё равно ничего сказать нельзя. Вы придумали сплошные запреты: о том нельзя, об этом нельзя, у нормальных журналистов руки опускаются. На волне — бойкие оболваненные конъюнктурщики-бездари.

Прасковье показалось, что под конъюнктурщиками-бездарями Рина подразумевала её, но не обиделась: очень уж несчастной показалась ей когда-то недосягаемо удачливая Рина. К тому же она, Прасковья, не Бог весть как литературно одарена. С точки зрения высокой литературы можно сказать — бездарна. Так что всё верно, всё правда, а на правду, как всегда учили родители, не обижаются.

— Парасенька, а о чём нельзя писать и говорить в СМИ? — с живым интересом спросил Богдан.

— Богдан, да ничего особенного. Нельзя воспевать половых извращенцев, оскорблять отечественных исторических деятелей, неуважительно отзываться об исторических событиях с участием России, ставить под сомнение необходимость защиты Отечества — ты всё это можешь прочесть за десять минут. При твоей скорости чтения — за две. Чего абсолютно нельзя публиковать — имеется список на две страницы, он в открытом доступе, можно ознакомиться. Есть более длинный текст, разъяснения Верховного Суда по правоприменительной практике. А так — решает каждый отдельный редактор и издатель. Мы ориентируем их на то, чтобы публикации имели какое-то воспитательное, облагораживающее воздействие, а не были бы просто глазной жвачкой, но до реализации этого принципа нам ох, как далеко. Есть у нас и довольно бульварные издания, но в целом мы стараемся их облагородить по силе возможности; не всегда получается… В целом мы поставили цель не опускаться до уровня потребителя контента, а по возможности тянуть читателя, зрителя, слушателя вверх, оставаясь, впрочем, на почве его естественных интересов. Что-то вроде «подстройки и ведения» в НЛП. В советском агитпропе и вообще в издательской практике с ведением было всё в порядке, а вот подстройка хромала. А без подстройки любое ведение бесполезно. — Богдан слушал её с огромным вниманием, а она продолжала:

— Какого рода терроризм мы ещё практикуем? У нас запрещена анонимность в интернете. Мы решили так: читать можно, а хочешь писать — открой личико. Когда читаешь любого интернетовского автора, тут же тебе принудительно открывается маленькая справка: где учился? Где работал? Чем занимается сейчас? Вот это и есть главный раунд-ап: тявкать из-под забора теперь нельзя. И всякая шавка сначала подумает, сто́ит ли ей тявкать или лучше оставить свои мысли при себе или для домашнего использования. Вот, собственно, и всё. Таковы основы информационной политики. Всё элементарно, как блеянье баранов адыгейских фермеров, которые якобы финансировали издания г-на Новицкого.

— Ты, Прасковья, прям вроде товарища Сталина: «Мы с товарищами посоветовались и решили», — усмехнулась Рина.

— Мне, конечно, лестно такое сравнение, но до Сталина мне работать и работать, — миролюбиво заметила Прасковья. — Но верно то, что мы стараемся не потакать дурным вкусам публики, а понемногу её воспитывать, как делалось при Сталине. Стараемся делать это менее грубо и назойливо, чем в Советском Союзе, используем современные техники воздействия. Частью иностранные, частью отечественные наработки. Осваиваем наработки англосаксов: они по-прежнему как были, так и остаются пропагандисты № 1 в мире; тут наше отставание приходится признать. Но и мы кое-что умеем и имеем свои оригинальные наработки.

— Главная ваша наработка, как и при вашем любимом Сталине — Гулаг или минимум каталажка, — насмешливо проговорила Рина. — Ты что, думаешь, один Новицкий сидит? Политзаключенных — масса. Только вы умеете всем заткнуть рот, чтоб о них не узнали.

— Рина, — Богдан взглянул на неё с явной насмешкой, чего прежде себе не позволял. — Я очень обеспокоен. В обстановке того информационного террора, о котором Вы говорите, Ваша жизнь и уж как минимум свобода в страшной опасности. Вы уже наговорили, притом в доме крупного государственного чиновника, на весьма приличный срок. Здесь же наверняка установлена не просто прослушка, но и прямая круглосуточная трансляция на Лубянку. Вы неизбежно будете ввергнуты в узилище, и я лишусь разом архитектора, дизайнера интерьера и декоратора. Смена подрядчика — это всегда затруднение и замедление работы — это я знаю из собственной практики: сейчас мне пришлось подхватить работу другого подрядчика — это очень неприятно. Так что я весьма обеспокоен.

— «Ввергнуть в узилище» — где это Вы нахватались церковнославянизмов — от Прасковьи что ли?

— Не-е-ет, — покрутил головой Богдан. — Прасковья церковнославянским не владеет, что вообще-то стыдно. А я, напротив, очень люблю.

— А я терпеть не могу! — заявила Рина. — И знать не желаю всех этих аще и иже. Меня от них тошнит червяками и вишнёвыми косточками.

— Оставим узилище. Скажем иначе. Вы совсем не боитесь угодить в пенитенциарное учреждение?