Краткий миг

Лубянская площадь была до краёв заполнена народом. Невольно вспомнились дни великого сидения на Новой площади и прилегающих улицах. Прасковья поёжилась: в толпе, даже мирной и организованной, ей всегда чудилась вражда и опасность. Милиция, чекисты в штатском — всё как полагается. А вот и одинокий пикетчик. Это хорошо: надо дать желающим канал самовыражения. На плакате надпись: «Дзержинский — палач русского народа. Позор кровавой гебне!». И ниже ФИО протестанта и его индивидуальный код, по которому можно узнать его основные данные. Услышала мимоходом: одна тётка средних лет спрашивала другую: «А что такое “гебня”?». Та недоумённо пожала плечами. Прасковья обрадовалась: простые люди всю эту диссидентскую муру не знают. Она забылась, исчезла из массового сознания.

Вдруг Богдан остановился возле пикетчика. Остановились и парни в штатском, что их сопровождали.

— Вы идите, — проговорил Богдан.

— Нет-нет, мы тебя подождём, — ответила Прасковья. «Что это ему пришло в голову?», — подумала недовольно.

— Ты бы шёл домой, сынок, — дружески обратился Богдан к молодому парню-пикетчику в обтяжном трикотажном чёрном костюме. — А то не дай Бог накостыляют тебе вон те, — он указал взглядом на двух крепких парняг, кидавших на пикетчика ненавидящие взоры. — Давай-ка в метро — ладно? Сворачивай плакат и живо!

— Полиция обязана меня защищать, па-па-ша, — ответил пикетчик высокомерно. — Я имею право.

— А они безо всякого права встретят тебя и накостыляют, — засмеялся Богдан. — Ты драться-то хоть умеешь? — спросил с какой-то даже не отцовской, а материнской заботой.

— А что, надо? — спросил пикетчик с наивным изумлением.

— Да надо бы… — проговорил Богдан соболезнующе.

— Товарищи, — обратился он к сопровождавших их безопасникам. — Вы бы удалили этого героя отсюда.

— Это не наши функции, — ответил один. — Гражданин имеет право.

— А они его поколотят безо всякого права, — вздохнул Богдан. — Руководствуясь революционным правосознанием, — иронически добавил он, не встретив понимания своей аллюзии и реминисценции.

— Богдан, с чего ты это взял? — вмешалась Прасковья.

— Привык, Парасенька, смотреть по сторонам. Специфический опыт жизни, — усмехнулся он. — Как у тех самых беспризорников, которым покровительствовал железный Феликс.

— Пойдём, — она взяла его за руку и повела на сцену, чего не собиралась делать раньше. Но так надёжнее, а то свяжется ещё с каким-нибудь шибздиком.

— Жалко, невероятно жалко всех, — пробормотал Богдан. — Тяжёлое место.

Зазвучала музыка.

Жизнь течет рекой неудержимой,
Звоном вёсен в молодой листве…
Снова мы с товарищем Дзержинским
Встретились на площади в Москве,

— чётко выговаривал драматический баритон. «Вот умели же всё-таки в СССР писать приличные песни, — в очередной раз подумала Прасковья. — А теперь хоть тресни — ничего не могут. Куда это всё делось? Словно умение заперто на ключ, а ключ на дне морском. Надо вернуться к этому. Впору самой учиться сочинять песни».

Она выступала второй — после городского головы и перед генералом-чекистом. Говорила коротко: «Все, кто служит государству, помнят завет Дзержинского: чистые руки, горячее сердце, холодная голова. И также, как Дзержинский, слуги государства должны быть готовы отдать жизнь за други своя, за народ и оте…».

Прасковья почувствовала удар в грудь, мгновенную боль, которая тотчас прошла. Она увидела сверху и чуть сбоку своё лежащее тело, потом — каких-то людей, которые окружали это тело, откуда-то взялись врачи и что-то делали — она не разобрала, что. Мужчина в клетчатой кепке и таком же шарфе, обмотанном вокруг шеи, фотографировал труп в разных ракурсах. В нём было нечто от эстетики 30-х годов ХХ века. В предвоенном фильме он мог быть шпионом. Увидела Богдана на коленях возле её трупа. Плечи его тряслись, а лица было не видно.

Люди толпились, кричали невнятно, задние напирали, передние хотели выбраться из толпы. Кто мог — побежали с площади, полиция стремилась предотвратить панику и давку и сохранить хоть подобие порядка. Наконец она сообразила: её убили. Убил её же охранник: только доверенные люди могли иметь при себе оружие. Простые участники митинга проходили через рамку металлоискателя и оружие пронести не могли. Кажется, убийцу тотчас скрутили. В её смерти есть что-то опереточное: умерла на сцене. Вроде приснопамятного Кренделя, — усмехнулась она. Но как бы то ни было, а её жизнь кончилась. «И это всё?» — подумала с изумлением. Почему-то стало ужасно жалко убийцу: господи, какой дурак! Ведь ему впаяют пожизненное. А может, и расстрел. Лучше б расстрел, для него лучше. Зачем он это? Кто его послал? Ведь это прямое самоубийство. Господи, господи… Зачем он?