Краткое пособие по изготовлению кукол

Гудков силился понять, как оказался подсудимым быстрого суда. Кем-кем, а убийцей он не был, толком даже не дрался никогда. Конечно, мысленно он с пугающей регулярностью избивал наглецов и хамов, вступался за слабых, но на деле на это никогда не хватало смелости. Можно было бы решить, что вся копившаяся злоба вдруг прорвалась наружу. Но Гудков слишком хорошо знал, что от одной мысли о реальной стычке, даже словесной, из своего угла спускался мохнатый разлапистый черный ужас, разраставшийся иглами цепких клешней, и вот уже он, Гудков, становился мелкой букашкой в тени угла против гигантского кровожадного Страха.

Гудков почувствовал, как екнуло сердце. Через паузу – еще раз. Сознание оживало. Он поднял голову. Взгляд стал чище, легче. Мозг быстрее анализировал увиденное. Появился страх. За ним пришла стыдливость и неловкость: кожу закололи взгляды; Гудков почувствовал себя голым.

Перед судейским столом стоял человек. Он апеллировал к залу, частенько оглядываясь на судью. Прокурор. Шум в голове стих, и Гудков еще не понимал, но уже слышал, что говорит обвинитель. Адвокат сидел спиной к аквариуму, и все, что мог видеть Гудков – опущенную голову и мерно вздымающиеся плечи госзащитника. Он спал. Для быстрого суда это было нормой. Сюда попадали только, если расследовать было нечего, и адвокаты здесь сидели для галочки. Но что у них есть на Гудкова? Откуда?!

Откуда-то ядовитым теплом в самое нутро просочилась надежда. Безосновательная и пустая, она отчаянно высвечивала серую безысходность. Гудкову на память пришли все суды, которые он видел раньше. Подсудимые порой долбили кулаками в стекло, оправдывались, приводили факты или просто кричали о своей невиновности. Гудков знал, что у зрителя все это вызывает только неприязнь, а зачастую и вовсе убеждает в виновности. Неприятное внешне не может быть хорошим – закон маркетинга. А в зале были такие же зрители, что и у экранов. Но сейчас Гудкову было плевать. Нужно, необходимо вскочить и наброситься на чертову преграду, долбить в нее пока не услышат. Только надо перебороть стыдливость и сделать первый шаг. Несколько раз он уже внутренне поднялся, но едва действительно встал, в зал ввели человека.

В зал ввели мужчину. Свидетель. Гудкова начало трясти. Все.

…Расскажите суду, что вы видели…

…как подсудимый ударил… ударил снова… вызвал скорую… мертв…

…В собственность наследников…

На стол громогласно опустился судейский молоток.

Гудков хорошо знал Страх. Параноидальные опасения, что оставил не выключенным газ, боязнь, что по пути домой шпана, галдящая в зарослях парка нападет, унизит и ограбит, волнение, что новое начинание обернется провалом, пугливое заискивание перед начальством, которое может уволить в любой момент, страх пауков и змей, предчувствие , что эта ноющая боль в груди обязательно не возрастная, а обязательно неоперабельный вид рака, холодные цепкие пальцы мыслей о неизбежной смерти, приходившие перед сном. То, что он испытывал сейчас, по силе превосходило все это. И не находилось ни одного спасительного аргумента, за который бьющееся в агонии сознание могло бы ухватиться и успокоиться.

Сердце билось так быстро и мощно, что от напора из глаз и носа потекло. Гудкову казалось, что вот-вот сумасшедшее давление вытолкнет глаза из орбит. В ушах звенело. Откуда берется этот звон?

Приставы открыли аквариум и поволокли Гудкова к выходу – идти сам он не мог. Хотел – под суровыми взглядами зрителей, – но ноги предательски ослабли и не держали.

На выходе из зала стояла женщина. Мать? Жена? Гудков попытался вспомнить приговор, но все воспоминания свелись только к гулкому удару молотка.

Женщина смотрела печально и беззлобно. Опухшие глаза с потекшей тушью. По щекам ровными и серыми полосками спокойно и устало сбегали слезы. Парами они стекались к подбородку, где, слившись в одно, капали на грудь. На футболке расплылось темное пятно.

Достаться ей было бы очень неплохо. Но женщину уже осадили агенты. По виду она была небогата. А значит, скорее всего, продаст его.

– Не продавайте, – ослабшим голосом прошептал Гудков. – Пожалуйста.

Но тут же получил тычок между лопаток и рухнул на пол. Его снова подняли и отволокли в камеру.

Глава 3

Сотни раз Гудков смотрел "быстрые" суды и чувствовал их гармонию, даже радовался приговорам для жестокости. Жизнь за жизнь. Видимо, и впрямь все новое – хорошо забытое старое. Гуманизм, ценность и уникальность каждого – никто этого не отменял. Но вор, укравший такую ценность, не может оплатить лишь ее часть, отдав десять-двадцать лет свободы. И нет разницы, жесток ты был или неосторожен. Ты забрал душу, а значит больше не принадлежишь себе. Ты становишься собственностью тех, у кого отнял.

Хотя в исключительных случаях, когда бесчеловечность деяний подсудимых переходила все мыслимые границы, и жертв, а значит и вероятных хозяев было чересчур много, суд мог сразу приговорить подсудимого к анатомическому театру, возместив потерю семей долей среднерыночной стоимости славика.