Кратос 1

Там единственный в Центре биопрограммер, которым можно убить, точнее «подвергнуть эвтаназии», как это называется во всех официальных бумагах, включая приговор.

Я дважды оказывался под этим прибором. Впервые через месяц после суда, когда Жанна де Вилетт еще вовсю строчила апелляции, а Литвинов с Ройтманом готовили экспертное заключение по поводу моей излечимости. Мадемуазель де Вилетт мне рекомендовали как восходящую звезду адвокатуры Кратоса, примерно через неделю после ареста. Мне, впрочем, было все равно: я готовился достойно умереть, а не заниматься крючкотворством. Я сказал ей, что собираюсь отказаться от защиты.

Она покачала головой.

— Не имеете права, если по делу возможен смертный приговор, профессиональный адвокат должен быть по закону. Откажитесь от частного — дадут государственного. Не советую.

Мне понравилось, что она сказала «смертный приговор», а не «эвтаназия».

— Я не смогу оплатить ваши услуги, — заметил я.

— Не беспокойтесь об этом, — сказала она. — На Тессе достаточно людей, которые вам сочувствуют.

Я пожал плечами.

— Хорошо, вы наняты.

Тогда же я впервые увидел Алексея Тихоновича Литвинова. Он пришел ко мне со стандартным предложением психолога Центра немедленно начать лечение хотя бы потому, что последнее зачастую занимает меньше времени, чем ожидание суда.

— Это не мой случай, — заметил я.

— Скорее всего, вы правы, — сказал он. — Но, если мы еще до суда подготовим экспертное заключение — это может повлиять на приговор.

— Не в моем случае, — улыбнулся я.

Старик произвел на меня приятное впечатление, но позволять залезть к себе в душу в обмен на призрачную надежду избежать смерти, я не собирался.

— Извините, я не нуждаюсь в ваших услугах, — добавил я.

Евгения Львовича я увидел уже после приговора, и теперь мое слово ничего не значило. Господа психологи насели на меня так плотно, что кажется, что я и спал под биопрограммером, а контактное кольцо (вариант допросного) не снимал вовсе. Биопрограммеров здесь два: первый ничем не отличается от приборов в других корпусах, такая же комната, напоминающая процедурный кабинет в больнице, сиреневая плитка, стол, похожий на операционный. И второй в противоположной части блока «F», в вечно запертом помещении. Отличается он единственной деталью: вместо одной из стен комнаты с пола до потолка поднимается бронированное стекло управляемой прозрачности. Там, за стеклом, помещение для свидетелей, допущенных полюбоваться на чужую смерть.

Пока это был первый биопрограммер.

Я довольное быстро понял, что они начали лечение. И на прямой вопрос получил прямой ответ:

— Конечно, чтобы понять, излечима ли болезнь, надо начать ее лечить и посмотреть на результат, — улыбнулся Алексей Тихонович.

— Ну и как? — спросил я.

— Мы напишем хорошее заключение, — сказал Ройтман.

Они расхолаживали меня, я боялся утратить стойкость перед лицом смерти, обретя даже призрачную надежду. Мне хотелось наорать на обоих. Но это было какое-то абстрактное желание: надо бы, да зачем. Похоже, мою агрессивность уже эффективно снизили до нуля.

— Это бесполезно, — только и сказал я. — Зря теряете время. Меня все равно убьют.

— Мы попытаемся вас отстоять.

Я пожал плечами.

— Вы действительно считаете, что меня есть от чего лечить?

Алексей Тихонович развел руками.

— Ну, уж, если речь идет об эвтаназии, молодой человек! По поводу необходимости лечения — нет никаких сомнений.

В тот день за мной зашел Ройтман. Впрочем, это слишком по-светски звучит «зашел за мной». Моя одиночка была всегда заперта, еда доставлялась в камеру. Если надо было общаться с психологами или адвокатом, мне приказывали подойти к двери, повернуться и сложить руки за спиной так, чтобы браслеты наручников соприкоснулись. Ими через перстень связи управлял один из тюремщиков, и браслеты срастались намертво. Он же контролировал операцию. Так что пять метров по коридору до биопрограммера мы проходили компанией из шести человек: я, два психолога и три охранника. Учитывая эффективную работу вышеупомянутого прибора по снижению агрессивности, это откровенно смешило. Для меня даже резкое слово сказать было проблемой, не то, что оказать какое-либо сопротивление.

Минимального смягчения режима в виде уменьшения количества охраны (не отсутствия наручников) Ройтману и Литвинову удалось добиться для меня только шесть лет спустя.

— Наша пенитенциарная система представляет собой компромисс между тессианской методикой лечения преступников и традиционным желанием наказывать. Компромисс иногда абсурдный, — бывало рассуждал Ройтман.

Итак, в тот день Евгений Львович с тюремщиками ждал меня у дверей моей камеры (которую упорно называл «комнатой», спасибо, что не «палатой»). И мы повернули налево, а не направо, как обычно.

Я вопросительно посмотрел на Ройтмана.

— Вам предстоит одна довольно неприятная, но не опасная процедура, — сказал он.

В конце коридора нас ждала Жанна, что меня отнюдь не успокоило.

— Что происходит? — спросил я ее.

— Все в порядке. Это не казнь, — сказала она.

И меня залило адреналином. Ну, конечно «эвтаназия»!