Кратос 1

Свидетелей набралось столько, что они бросали жребий за места в зале. Остальным процесс транслировали через устройства связи. Одних родственников погибших было около тысячи человек. Несколько месяцев назад в рамках «терапии» Ройтман показывал мне фотографии обезображенных взрывом трупов и фильм о взрыве, снятый с одного из имперских линкоров. Теперь была вторая серия пытки.

— Право было бы невежливо разочаровать столько людей, — заметил я. — Всем спасибо.

И поднялся из-за стола.

Нас провели в камеру, соседнюю с помещением для казни. Мне оставалось около часа. Я улыбался. Мои спутники пытались шутить, но получалось слишком натянуто и неестественно.

— Не вешайте нос, — сказал я. — В конце концов, я это честно заработал.

— Если бы смертной казни не было, ее бы надо было придумать, — заметил Ройтман, и смысл этой фразы я постиг только годы спустя, когда он начал объяснять мне биохимию того, что со мной происходит. Гормональный фон, который наблюдается перед казнью, можно искусственно скопировать. И человек у вас в руках: кается и рыдает. Жесткий метод, но в блоках, начиная с «D», применяют.

Я не рыдал, я смеялся.

— Анри, давайте введем успокоительное, — уговаривал Алексей Тихонович.

— Нет, — сказал я. — Что плохо выгляжу?

— У всех разная реакция. Или давайте дойдем до биопрограммера, до обычного, будет легче.

— Нет, обойдусь.

Он вздохнул.

— Самое обидное, что вся наша работа коту под хвост, — сказал он. — Угроза смертной казни может привести человека к раскаянию, но ее осуществление перечеркивает результат.

— С христианской точки зрения смертная казнь вообще бессмысленна, — сказал отец Роже. — Если человек раскаялся, убивать его незачем, если же нет — вообще нельзя, надо дать возможность покаяния.

Следующие полчаса я говорил со священником. Жанну и психологов я тоже попросил остаться — ничего нового для них я не сказал.

А потом меня вызвали в экзекуционную камеру. Туда я должен был войти один, не считая тюремщиков.

— Счастливо оставаться, — бросил я моим провожатым.

Меня фиксировали к столу, и дымка на стекле начала рассеиваться. Там за прозрачной стеной я увидел полсотни лиц ненавидящих меня людей.

Мне прочитали приговор.

— Сказать, что-нибудь хотите? — спросил начальник Центра.

— Да. Я очень сожалею, что погибли люди, я не хотел этого. Но Тесса должна быть свободной, надеюсь, что мои соратники продолжат мою войну и одержат победу.

— Все? — спросил тюремщик.

— Все. Можете начинать.

Я услышал тихое жужжание биопрограммера и закрыл глаза, собираясь упасть во тьму. Но тьма не наступала. Я был в сознании.

— Месье Вальдо, несколько секунд назад с нами связалась императрица Анастасия Павловна. Она дарует вам отсрочку.

До меня не сразу дошел смысл сказанного. Мне помогли встать. Ноги не слушались, меня шатало, как пьяного.

Психологи и Жанна были в экстазе. Они провожали меня до камеры.

— Отсрочка — это насколько? — осторожно спросил я.

— На год, — весело сказал Литвинов. — Если все будет хорошо — продлят. Сейчас же начнем активно работать, надо будет показать результат.

«А что до сих пор работали не активно?» — поразился я.

Как им удалось убедить меня, что независимость Тесы — идея порочная? Сейчас-то понятно, что порочная, но я уверовал в это восемь лет назад. С чего это вдруг мне показалось столь замечательным жить в большой родной стране, и путешествовать, не пересекая лишние границы? Тем более, что и возможность путешествий была для меня чисто умозрительной.

Я помню, что все крутилось вокруг того злосчастного дня, когда погибли пассажиры лайнера. Меня упорно тыкали в это носом, как нашкодившего щенка и сумели убедить сначала в порочности моих методов, а потом и самой цели.

Впрочем, «убедили» — слишком спокойный термин, не отражающий сути происходившего. Управление биохимическими процессами в моем организме, моральные пытки на грани физических, жуткий психологический прессинг. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

Почему я их не возненавидел? Когда два года назад умер Алексей Тихонович, я плакал и все просил Ройтмана подтвердить, что это не из-за меня. У старика пошаливало сердце, на некотором этапе биомодераторы не справляются, ему было слишком много лет. Работа нервная. Общение с представителями рода человеческого вроде меня способно, конечно, довести до инфаркта.

— Успокойся, Анри, ты здесь не при чем, — сказал Ройтман.

Если что-нибудь случится с Евгением Львовичем, для меня будет удар. Думаю, это часть методики.

После освобождения я был обязан посещать его раз в три месяца, и он принимал всегда дома, наверное, щадя меня. Эти беседы были удовольствием. И сейчас меня колбасит от места, а не от ожидания встречи. Исходя из их профессиональной этики, Ройтман не имеет права меня не принять. Если я связался с ним не по расписанию — значит проблемы, обязан принять немедленно, хоть в Центре.

В коридоре послышались шаги. И я осознал, что сижу на полу рядом с дверью с литерой «F». Евгений Львович подошел ко мне, улыбнулся:

— Так и знал, что ты здесь.

Подал руку.

— Поднимайся. Извини, что затащил тебя в это место, иначе не мог, у меня дежурство.