Кратос 1

— Человечество давно знает о нас. Древние евреи называли нас ангелами, греки богами, китайцы — духами, японцы — ками. Мы направляли, поддерживали и оказывали покровительство. Теперь нас называют «цертисами» и считают почти равными себе, всего лишь инопланетянами. Это не совсем так. Да, мы живем не только на земле, мы живем во Вселенной. Но и Старая Земля, и Кратос, и Тесса и Дарт, и другие песчинки мироздания так же дороги нам, как и все остальные.

— В это трудно поверить.

Она пожала плечами.

— Я не требую веры. Ты спрашивал.

— В чем ваша цель?

— Мы сами — цель. Человек может стать цертисом, более того, он должен им стать.

— Метаморфы? Они и есть будущее человечество?

— Нет. Они те, кто перестали быть людьми, но не смогли стать нами. Это тупиковый путь.

— Значит, не болезнь?

— Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде, чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.

— Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?

— Что есть смерть? — улыбнулась она. — Мы опять пришли к этому вопросу.

— Исчезновение, — сдался я.

— Тоже не определение, — сказала она. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.

— Где мне искать причину?

— Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.

— Как я могу заблокировать микроаннигилятор?

— Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.

Яичница была давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.

— До свидания! — сказала цертис.

И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.

Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.

Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.

Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.

— Не совсем, — сказал он. — Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.

И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.

Новое жилище поэта представляло собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.

Олейников шутовски поклонился:

— Добро пожаловать, Ваше превосходительство!

Я медлил, пораженный нищетой обстановки.

— Ну, что стоишь? Заходи! — сказал он и развел руками. — Как видишь!

Никита высок, грузен, широкоплеч — гора, а не человек. И голос подстать — громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой — обычай вольнолюбивой богемы.

Над письменным столом два портрета: Парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови в разлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы. Красив, чертяка! Анастасию Павловну можно понять.

Посреди убогой мансарды портреты кажутся иконами, украденными из соседнего храма.

— Ты часом свечки перед бабой Настей не жжешь? — интересуюсь я.

Никита поднимается в полный рост, выпрямляется и делается столь страшен, что я отступаю на шаг.

— Она тебе не «баба Настя», а Великая Императрица Анастасия Павловна! — гремит он.

Я кивнул.

— Она и для меня Великая Императрица. Просто, пока была жива, я от тебя только «баба Настя» и слышал. Извини.

— Дурак был, — сказал Никита. — Пока имеем — сам знаешь. Ты садись!

Он тяжело опустился напротив меня, и на столе возникла бутылка красного вина и два сомнительной чистоты бокала, извлеченные из-под стола вместе с бутылкой.

— Тессианское? — поинтересовался я.

— Обижаешь. Настоящее венгерское. Со Старой Земли. У меня еще две бутылки — берегу для таких случаев.

Выпили.

— Двадцать человек по делу арестовано, — сказал Никита. — И, думаю, этим не кончится.

— По делу Хазаровского?

— Естественно. А по какому же?

— А тебе-то что? Ты ни бизнесом, ни политикой никогда не занимался.

— Поэту невозможно уцелеть, когда стреляют в каждого второго[1], — процитировал Никита.

Не дожидаясь меня, выпил еще.

— Хазаровский человек был, понимаешь? Человек! Нет, не ангел, я не утверждаю. Может, себе в карман и клал. Как дела ведут в колониях — сам знаешь. Но Леонид Аркадьевич не только под себя греб, он не только брал — он отдавал. Науку финансировал, образование, литературные премии учреждал, художников подкармливал. А этому ничего не надо! Ладно, поэты. Мы, допустим, люди бесполезные. Но при нем скоро академиков по чердакам расселять начнут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы он что-нибудь хорошее сделал? О злоупотреблениях слухи ходили, было. А о благотворительности что-то нет. Зато теперь поют коллективные гимны! Вместо молитв! По пять намазов в день!

— Народ его любит, — заметил я.