Крейг Кеннеди

После суда я поселилась здесь, в Оссининге, чтобы быть рядом с ним. Когда я пишу, я вижу холодные серые стены государственной тюрьмы, в которой хранится все, что мне дорого. День за днем я наблюдала и ждала, надеясь вопреки всему. Суды работают так медленно, а адвокаты так техничны. С тех пор как я приехала сюда, здесь тоже были казни – и я содрогаюсь от них. Будет ли эта апелляция также отклонена?

Моего мужа обвинили в убийстве ядом – болиголовом, как они утверждали, – его приемного родителя, отставного полковника Паркера Годвина, чью фамилию он взял, когда был мальчиком. После смерти старика было обнаружено более позднее завещание, в котором наследство моего мужа было сведено к небольшой ренте. Другие наследники, утверждали, и государство изложило свое дело, исходя из предположения, что новое завещание послужило мотивом для убийства старого мистера Годвина и что оно было обнаружено только случайно.

Сэнфорд невиновен. Он не мог этого сделать. Это не в его характере – делать такие вещи. Я всего лишь женщина, но о некоторых вещах я знаю больше, чем все юристы и ученые, и я ЗНАЮ, что он невиновен.

Я не могу написать все. Мое сердце слишком переполнено. Не могли бы вы приехать и дать мне совет? Даже если вы не можете взяться за дело, которому я посвятила свою жизнь, скажите мне, что делать. Я прилагаю чек на расходы, все, что я могу выделить в настоящее время.

Искренне ваша,

НЕЛЛА ГОДВИН.

– Ты собираешься? – спросил я, наблюдая, как Кеннеди задумчиво постукивает чеком по столу.

– Я с трудом могу устоять перед подобной просьбой, – ответил он, рассеянно кладя чек в конверт вместе с письмом.

Дом смерти

Ранним утром мы ехали на поезде вверх по реке в Синг-Синг, где на станции нас встретила вереница старомодных такси и краснолицых таксистов, так как сам город стоит на холмах.

Дом, к которому нас направили, находился на холме, и из его окон можно было смотреть вниз на похожую на казарму груду камня со злобными маленькими щелями окон с черными решетками, расположенными внизу и, возможно, в четверти мили от нас.

Не было необходимости объяснять, что это было. Сама его атмосфера дышала словом "тюрьма". Даже уродливый беспорядок мастерских с высокими трубами не разрушил ее. Каждый камень, каждая решетка, каждый отблеск винтовки часового означали "тюрьма".

Миссис Годвин была бледной, хрупкой маленькой женщиной, в лице которой светился неукротимый дух, не побежденный даже медленной пыткой ее одинокого бдения. За исключением тех нескольких часов, когда ей приходилось заниматься своими простыми домашними обязанностями, время от времени совершая короткие прогулки за городом, она всегда наблюдала за этим мрачным каменным домом искупления.

И все же, хотя ее дух был непокорен, не нужно было врача, чтобы сказать кому-то, что приглушение света в тюрьме в утро, назначенное для казни, заполнит две могилы вместо одной. Ибо она поняла, что это внезапное затемнение света в коридоре, а затем его почти столь же внезапное вспыхивание, имело ужасное значение, хорошо известное мужчинам внутри. Ее мучения были не меньшими, чем у мужчин в занавешенных камерах, с тех пор как она узнала, что, когда на рассвете в Синг-Синге гаснет свет, это означает, что электричество было взято взаймы всего на то короткое время, чтобы заставить тело напрячься на ремнях электрического стула, обрывая жизнь человека.

Сегодня она, очевидно, смотрела в обе стороны, с нетерпением наблюдая за экипажами, когда они поднимались на холм, а также в направлении тюрьмы.