Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Слегка дрожащими пальцами Черкизов выбрал следующий номер из списка последних звонков: номер историка Сизова. Он хотел узнать у него только одно – что происходит? Но с этого номера Черкизов неожиданно услыхал быструю итальянскую речь, он несколько секунд ее послушал и нажал «отбой».

У Черкизова был еще номер, по которому он мог позвонить сразу: номер русского бандита Тери, который должен был привезти ему деньги. Он не позвонил ему потому, что тот был мелкой сошкой, а еще Черкизову было противно видеть или слышать этих московских бандитов. Но теперь Черкизов позвонил и ему. Теря не ответил.

Черкизов после этого что-нибудь бы выпил, но бокал был пуст, и он положил себе в рот с тарелки целый ломоть рыбы. Прожевав, Черкизов выбрал еще номер: частного сыщика Николая, который тот оставил ему на бумажке в отеле. Со всех сторон что-то очень тяжелое наваливалось на Черкизова, и надо было понять, что это такое. Телефонный номер был итальянский, и Черкизов был уверен, что тот был еще во Флоренции.

– Николай? Говорит Черкизов. Что происходит?

– Где?

– Везде! Телефоны не отвечают.

– Кто вам нужен?

– Кто-нибудь. Где Сизов?

– Его убили. Я думал, вы это знаете.

– Я это знаю!?

– Разве нет? Так мне перед вами извиниться? О его дочке не хотите спросить?

– С ней что?

– Она жива. К вашему несчастью. Она будет главным свидетелем в суде.

– В каком суде?

– В московском, Черкизов, в московском. Уж раз вы сами мне позвонили, я скажу. Я не в Италии, я в Москве. И передо мной лежит заявление в прокуратуру. Я его только что написал. В нем ваша фамилия упоминается пять раз. И каждый раз в очень нехороших эпизодах. Завтра я отнесу его в московскую прокуратуру. Поэтому вам лучше никому не звонить: телефонный узел зарегистрирует все ваши контакты. Еще советую написать заявление с повинной. Спокойной ночи.

42. Дома

В пустую свою квартиру я вернулся нервно истощенным, но в целом радостным. Клиент мой, к несчастью, был мертв, но жива его дочь, я сам, и в моей прихожей на полу стояла сумка с иконой Рублева. Все могло закончится много-много хуже. Но в сумке была только одна икона. Была ли в кремлевском кладе вторая, я точно не знаю. Возможно, она всплывет когда-нибудь у антикваров. Но только никто и никогда не узнает, что она работы Рублева. Иконописцы никогда не подписываются, потому что их рукой всегда водит Дух Святой.

Я сварил себе по-быстрому манную кашу, напился чая и сел за письменный стол. Я не хотел откладывать это: завтра утром мне потребуются оба заявления. Сим-карту в телефоне я так и не сменил на местную: ждал звонка от Тани, но никто из этих двоих мне вечером не позвонил.

Никогда я не думал, что так трудно писать заявление в прокуратуру, да еще усталому. Но я его написал. Затем плеснул воды из под крана в лицо и принялся за письмо в Третьяковскую галерею. Второе письмо оказалось еще труднее: надо было объяснить музейщикам, откуда икона, и почему она Андрея Рублева. Меня прервал телефонный звонок. Я не узнал его голоса. Черкизов мне не звонил, но я часто о нем вспоминал, потому, что не мог понять этого человека, как преступника. Наш разговор был коротким: он опоздал, жизни историка не вернуть, и не мне теперь с ним разговаривать. Я посоветовал ему писать, пока не поздно, заявление с повинной, на том наш разговор и закончился.

Было еще рано, но я падал с ног от усталости. Поэтому отложил второе заявление до утра и завалился спать. Разбудил меня новый телефонный звонок. Уж я подумал – Таня. Нет – опять Черкизов.

– Это снова Черкизов… Спите? Я хочу умереть. Сейчас стою на карнизе сто десятого этажа над Москвой. Хотел просто услыхать в последний раз голос живого человека. Прощайте. Прощай жизнь!

Я услыхал в трубке сначала шаги по каким-то доскам, звон металла, тишина и потом нарастающий свист ветра. И снова далекий крик: «Прощайте все…». Я не считал секунды, – свист ветра в трубке только нарастал, – но потом раздался сначала сухой треск, затем глухой удар и трубка замолчала.

Черкизов ударился об асфальт головой. Череп его раскололся, как фарфоровая чашка, и его мозги, розовыми комками, разлетелись во все стороны, на десяток метров от тела.

Утром все упоминания о Черкизове я вычеркнул из заявления в прокуратуру, и переписал его начисто. Черкизов сам себя осудил и сам же привел приговор в исполнение, вмешиваться в его дело мне было нечего. «Не суди, да не судим будешь».

Денег на такси у меня не было, тащиться с картой в банк не хотелось, и я повез икону Андрея Рублева городским транспортом. Сначала в давке троллейбуса, потом в толчее вагона метро, и с облегчением вышел на станции «Третьяковская».