Кремовые розы для моей малютки (СИ)

В оконном стекле смутно отражалась его немелкая фигура, которую даже темная форма не могла сделать ни меньше, ни уже. «Эхе-хе», подумал Гизли. «Ты, парень, на себя в зеркало глянь. Не полицейский, а натуральный громила из подворотни. Громила-стажер. Что есть, то есть. И не отнять, че уж там уж. И все-таки бабуля права, смутился он. Глаз-алмаз, любого насквозь видит — ну, почти любого. Как она там? Небось, опять не спит, переживает, чаи пустые гоняет и шепотом святому Николаю нотации читает, вместо молитв... бг-г! Надо же, покачал головой Гизли, стоило подумать о бабуле — и ему полегчало. Самую малость... а все-таки. Тревога за ребят, разумеется, никуда не делась, но злиться, орать на Луну и махать кулаками, словом, психовать — вот совершенно расхотелось.

Гизли осторожно заглянул в соседнее помещение, «кладовку», где в данную минуту дрых его напарник. Разумеется, по негласному разрешению начальства, «дай вам Бог здоровьичка, г-н комиссар!». Гизли покосился на спящего Джона Доу. [i]Разумеется, у парня были нормальные имя и фамилия. Вот только выговорить эту иностранную абракадабру никто не мог. Никто, кроме господина комиссара. Поэтому, в ответ на возмущение бедолаги, другие полицейские только смеялись — кто втихаря, в кулак, а кто и в голос. Хлопали его по плечу: ничего-ничего, привыкнешь, бг-г! Это шутовское дружелюбие злило парня еще больше — и даже доводило до драки. Увы, неоднократно. За смелость и умение махать кулаками его стали уважать, но Джоном Доу — звать не перестали. Кличка прилипла намертво — еще и потому, что парень каждый раз дрался, как в последний. Будто перед неизбежной кончиной. Громила-стажер вспомнил — кто наградил бедолагу жуткой кличкой и прыснул от смеха. Разумеется, это был он. Майкл (Медведь) Гизли.

А все-таки хорошо, когда дежурят двое. Веселей, удобней. Одному — просто засада, поссать — и то нельзя отойти. Пропустишь телефонный звонок — любой, даже пустяковый, жди неприятностей. Господин суперинтендант не только орать будет, он и от жалованья кусок «откусит», нехилый такой кусок. Штраф, угу. И поделом... что я, идиот? Я же все понимаю. Поэтому с напарником дежурить — за счастье. Интересно, как там ребята, снова подумал Гизли. Уже в сотый раз за этот вечер — обманчиво спокойный. Они ушли на боевую операцию, несколько часов как ушли... а я сижу тут, как дурак.

Гизли отшвырнул блокнот и стал вертеть в руках карандаш. Сломал. Нет, черт меня подери! Невозможно сочинять стихи в такой обстановке — нет и еще раз нет! Чаю, что ли, выпить? Хотелось чего-то покрепче, но нет... увы-увы-увы. Гизли поставил чайник, и пока тот закипал и напевал рулады — пытался собрать воедино хоть несколько рифмованных строк. И тут засвистел чайник. Посвисти-посвисти, думал Майкл Гизли, лихорадочно заполняя бумагу неуклюжими строфами. Чайник, в очередной раз, свистнул как-то особенно залихватски, хулигански, а потом — выплюнул раскаленную пробку на стол, обдав незадачливого поэта брызгами кипятка.

— Своло-очь! — вполголоса заорал Гизли, шипя от боли и тряся ошпаренной кистью. — Что за дела?! В нашем отделе даже посуда — и та с уголовными замашками!

Холодная вода не спасла. Сломав и второй карандаш, Майкл Гизли вскочил и, в сердцах, пнул стул. Тот, с грохотом, отлетел к противоположной стене, ударился об нее и сломался.

Да что ж за ночь такая сегодня?! Гизли мерил шагами дежурку. Чай пить он передумал — с его сегодняшним «везеньем», чего доброго, весь в кипятке выкупаешься. Мысли вернулись к ребятам. Как они там? Скорей бы уже вернулись, целые, живые... ох, скорей! Сдохнуть можно от ожидания.

Надо опять срочно переключиться на стихи, срочно! Майкл Гизли любил стихи — разумеется, хорошие. И неважно, о чем они, лишь бы складно были написаны. Или как говорила его бабуля, в полном разуме докряхтевшая до 95-ти лет — «чтобы сердце и душу корябало». Иначе это не стихи, а просто буквы. И ты не поэт, а так... одно сплошное недоразумение. Ошибка Бога, позор семьи. Майкл Гизли бабулю нежно любил, уважал и во многом с ней соглашался. Поэтому к мерилу качества поэзии, ею сформулированному, относился с благоговением. Не меньшим, чем к «Уставу» родного Управления полиции.

«Все-таки хреново, когда дежурство выпадает на воскресенье.»

И тут его многоумные рассуждения прервал телефонный звонок. Очень неуместный, хотя и вполне ожидаемый в этот поздний вечер — если на первый взгляд. Звонила миссис Эванс — квартирная хозяйка его сослуживца и друга, Патрика О* Рейли. Говорит, что его пес внезапно оскалился и зарычал, а потом — страшно завыл. До того тоскливо, будто зарыдал — по-своему, по-собачьи. Ну, чисто по покойнику. От его воя и самой рыдать охота, а потом и, Господи, прости, вообще повеситься. Зачем звонит? Да предчувствие нехорошее, как бы чего не случилось, тяжело вздохнула миссис Эванс. Вздохнула, раза три извинилась: «...что от дела тебя, сынок, оторвала» — и положила трубку.

И тут Гизли понял: беда.