Кремулятор

«Но что, если это не так?» – получив новый бокал, вопрошал один из завсегдатаев кафе.

«Это их право, – отвечал другой, – люди вправе жить так, как им угодно, но можем ли мы оставить в беде тех, кто не выбирал?! Тех, кто остался заточенным в этой самой новой на свете тюрьме?»

«При желании сбежать всегда можно, а вот вернуться…»

Слушая спорящих, я замечал за собой, что в такие моменты даже мне хотелось высказаться. Нет, у меня не было ответов, но вопросы имелись. Я готов был признаться, что меня тянет на родину, и дело было не только в любви к тебе, но и в усталости от эмигрантской жизни. Я не знал, что будет со мной через месяц, я не знал, в какой каморке проснусь через год, я хотел элементарной стабильности и чувства дома…

Почему, Петя, ты все время думаешь о России, если и страны теперь такой нет, а твоя сестра, например, вышла замуж и живет в Амстердаме? Почему бы тебе не поехать к ней? Все самое дорогое и важное можно попробовать восстановить в пределах одного дома, ведь да?

Отца больше нет, но вместе с ним нет и дома. Для чего же ты, Петя, хочешь вернуться в прошлое, от которого ничего не осталось?

«Если и возвращаться, – говорил старик, блестяще отыгрывая роль завсегдатая бистро, – то только единовременно и всем! Если приезжать по одному, это не создаст красным собакам никаких проблем. Они переварят, пережуют нас. Если же мы действительно хотим победить красных, то должны назначить день великого возвращения, скажем, первого января. Мы должны предупредить всех русских патриотов по всей земле, мы должны проявить солидарность! Только если мы вернемся все вместе и в один день – это доставит проблемы советской власти. В противном случае мы не победим уже никогда!»

Я слушал старика и понимал, что очень хочу вернуться домой, но лишь без всех этих людей. Я больше не хотел революции – я хотел вернуться только в собственную жизнь, но не в прошлое своей страны.

Иногда, совершенно не понимая, чем я в действительности занимаюсь, ко мне подсаживался забежавший выпить стакан молока Гайто. В такие моменты я очень радовался. Говорить с ним было значительно интереснее, чем слушать узколобых людей, которые с переменным успехом спорили то о политике, то о литературе.

«Фанатизм – это все-таки самый опасный вид глупости», – с улыбкой говорил Гайто.

«Я, конечно, не писатель, но, знаешь, иногда мне кажется, что русская литература изрядно подпортила наше неокрепшее общество. С детства великие авторы учат нас, что человек есть существо сложное, однако все эти люди здесь убеждают меня в обратном. Будь я писателем – изобразил бы их плоскими. Кроме напыщенности и глупости в них более ничего нет. Здесь не нужно долго копать: один раз послушаешь – и все понятно…»

«Самое большое счастье, Петя, – это думать, что ты хоть что-нибудь понимаешь из окружающей тебя жизни. Но в действительности ты не понимаешь ничего, и я не понимаю, и нам так только кажется, что мы понимаем; а когда вспоминаешь об этом через год или два, то видишь, что понимал неправильно.

А еще через год убеждаешься, что и второй раз ошибался. И так без конца…»

«Ты когда-нибудь думал о том, чтобы вернуться в Россию?»

«Быть может, когда-нибудь, но не сейчас – сейчас я хочу выучить языки и узнать Европу…»

«А ты понял, чем отличается европейская литература от нашей?»

«Да!»

«И чем же, Гайто?»

«В нашей литературе не важно о чем, но важно как, а в европейской литературе не важно как, но важно о чем…»

Так началось мое служение Советскому Союзу. С грустью я слушал белоэмигрантов, которые считали, что мысли их становились значительнее, если они сыпали эпитетами, и радовался разговорам с Гайто. По-хорошему, мне следовало бы писать донесения и на него, но о Гайто в моих отчетах не было ни слова.

Кажется, со всеми заданиями я справлялся довольно хорошо, однако, замечая их однотипность и, мягко говоря, бесполезность, прекрасно понимал, что, если продолжу в том же духе, домой не вернусь.

Если быть точным – никакой я не агент, а обыкновенная шестерка…

Закрывая дневник, я признавался себе, что для возвращения в Советский Союз мне придется совершить нечто большее. И однажды я попросил об этом…

«Что ж, Петр Ильич, хорошо. Я вижу, что вы созрели. Есть у меня для вас одно дельце…»