Кремулятор

— Это, Нестеренко, не донос, а свидетельство!

— Это, гражданин начальник, донос!

— Значит, отказываешься признавать, что шпион?

— А что из вами прочитанного здесь указывает на то, что я шпион?

— Разве признания честной советской женщины тебе недостаточно?

— Ну, гражданин начальник…

— Из чего я делаю такой вывод, Нестеренко? А из чего бы мне сделать вывод обратный? А что из твоей жизни могло бы убедить меня, что ты не шпион?!

От предложения к предложению Перепелица говорит всё громче, но затем вдруг затихает. Теперь я постоянно ожидаю удара, но следователь не бьет. Напротив, повышая голос, он вдруг словно сам себя ставит на место.

«Все-таки, как бы ни хотелось мне подобное признавать, юный мой товарищ Перепелица оказывается калачом тертым. Он знает, что делает. Настоящий профессионал своего дела. Умница, как есть. На мой счет у него, судя по всему, имеются и тактика, и стратегия…»

— Значит, ты хочешь, чтобы я доказал тебе, что ты шпион?

— Хотелось бы скорее, чтобы вы пришли к мнению обратному, гражданин начальник...

— Не выйдет. Я докажу тебе! — закатывая рукава, вновь заводится он.

— Вы не можете доказать то, чего нет...

— Не могу? Хорошо, давай тогда поэтапно. В 20-м году ты бежал в Сербию, верно?

— Верно, но не совсем...

— Почему это не совсем?

— Потому что сперва я выехал в Константинополь…

— Рассказывай!

— Вы же собирались доказывать, что я шпион...

— Ты рассказывай, а я докажу! Как ты отправился в Константинополь?

— Как и все, кораблями из Крыма…

— Сколько вас там было?

— Сто двадцать шесть судов из пяти портов...

— А людей сколько?

— Думаю, что-то около ста пятидесяти тысяч человек, и все же, кажется, вы собирались доказать, что...

— Сто пятьдесят тысяч трусов!

— Ясно. Вам бы успокоиться, гражданин начальник…

— Закрой рот!

— Тогда мне сложно будет говорить…

— Открывай его только по делу!

— По делу… Среди нас были не только солдаты, но и гражданские — женщины и дети — это первое. Второе: уж чем-чем, а трусостью там точно не пахло. Разочарованием — да, растерянностью — тоже, да даже глупой, пошлой надеждой, но уж точно не трусостью — на трусость там не было времени. Более того, некоторые отплывающие на прощанье кричали остававшимся на берегу большевикам «Ура!»

— И ты тоже кричал?

— Хотите приобщить к делу?

— Я тебя спрашиваю, Нестеренко, орал ты, падла, или нет?

— Нет, конечно…

— Почему?

— Потому что уже тогда понял, что ничего общего с этими господами на кораблях я не имею. Я не чувствовал себя прочим среди равных. Помню, как несколько лет спустя, в Париже, сидя в кафе, многие пораженцы утверждали, будто в 20-м году Россию покинули удивительные, чистые и порядочные люди, однако это было вовсе не так…

— А как было?

— А было так, что в 20-м году Россию (и число отчаливших прямо указывает на это) покидали люди ровно такие же, как и те, что оставались на берегу. На кораблях, что раненой змеей тянулись в Константинополь, бежал самый обыкновенный русский народ. Возможно, среди нас и присутствовали какие-то там богачи, фабриканты и князья, однако процент их оставался совершенно несущественным, потому что бежали все. Как бы вам ни хотелось, гражданин начальник, теперь переписывать историю, но конфликт был не классовый, а идейный…

— Ты хочешь убедить меня, что с вами бежал и простой русский мужик?

— Я, вообще-то, больше не очень-то хочу вас в чем-либо убеждать, гражданин начальник, я вижу, что это бессмысленно…

— Я задал тебе вопрос!

— Правда в том, что в 20-м году всякий бежал народ, и богатый, и бедный...

— И что творилось на этих кораблях?

— Вам-то какая разница?

— Я последний раз тебя сегодня предупредил!

— На палубах наших творилось ровно то же, что и на земле — великая (с маленькой буквы) Россия. От себя ведь не убежишь! Всего за несколько минут на кораблях установилось привычное бесправие, то самое, укоренившееся в русской земле бесправие, что веками не отпускало всех нас. До гальюнов невозможно было добраться — в них допускались только те самые, привилегированные и лучшие люди Империи. Мы же, простые и небогатые, вынуждены были ходить под себя...

— Даже офицеры?

— Даже офицеры, гражданин начальник, даже офицеры. Впрочем, я могу говорить только за наше судно. Быть может, на других кораблях дело обстояло принципиально иначе, но я в этом очень сомневаюсь...

— Ну так расскажи про свое!

— На нашем царила полная неразбериха. Стояла жуткая вонь. Пока одни сражались с морской болезнью, другие доедали то, что успели утащить с собой из разрушенного бегством порта. Все мы безуспешно искали питьевую воду, но ее, конечно, не было. Спали в проходах, а в это время в каютах те самые прекрасные и особенные русские люди, которых после в Париже восхваляли пораженцы, всю ночь глушили вино и орали песни. Поговаривали даже, что на нашем корабле завывал сам Вертинский, но я в это не очень-то верил — уж слишком плохо пел тот человек.

— Выходит, ты высадился в Константинополе?

— Да, но не сразу.

— Почему?