Крепостная маркиза

Сколько Соня читала, например, английских романов, герои которых сохраняют бесстрастность в самых трудных ситуациях. А сама в обычном разговоре выдавала себя с головой! Хорошо, Патрик достаточно воспитан, чтобы ей эти её промашки не показывать. Но то, что он их замечает, несомненно. То есть Патрику очевидно: княжна хочет, что‑то от него скрыть. Она могла бы обмануть кого‑нибудь не слишком наблюдательного, но бывший гвардеец к таким людям явно не относился.

А ведь совсем недавно она мечтала о том, как станет вместе с мужем Григорием Потёмкиным добывать для России сведения, применяя для этого свои умения и таланты, а тому, чего не умеет, Соня собиралась упорно учиться… Тоже мне, шпионка! Много ли пользы принесёт в работе такая женщина, которая не может противостоять какому‑то гвардейцу! Уж она бы наработала со своей врождённой рассеянностью и неумением выкручиваться из щекотливых ситуаций…

Кстати, в этом она себя и прежде винила. Получается, ничто не сдвинулось с той самой точки. Она только и делает, что самоедством да самоуничижением занимается. Наверное, ей не учителя фехтования для начала надо искать, а человека, который научил бы её следить за выражением лица. Чтобы разбирающиеся в физиогномике люди не могли читать по нему, как по книге…

А что, если такой учебой с нею станет заниматься Патрик? Или Соня приписывает ему способности, которых у него вовсе нет?

Чтобы исправить затянувшуюся паузу и неловкость, возникшую опять же из‑за её задумчивости некстати. Соня изобразила живейшее участие к сообщению Патрика. Ведь может, когда очень хочет!

– И что, много ли он берёт?

– Десять уроков – два ливра. Я сказал, что мы подумаем. Пусть и он подумает. Небось вполовину плату завысил!

– И когда он готов приступить к урокам?

– Хотел прямо завтра, но я подумал…

Он подумал! Хороший же у неё будет дворецкий, если её поручения он будет исполнять не в точности, а по своему усмотрению.

–…подумал, что вы ещё захотите осмотреться, решить, чему вы собираетесь посвятить своё время… кроме фехтования, конечно.

В общем, вместо того, чтобы Патрика похвалить, Софья Николаевна изволила на него разгневаться.

Он намекает, что она слишком много на себя берёт?

Хорошо ещё, лицо в этом своем гневе она сохранила и вслух ничего этакого не высказала.

Но как же она наивна! Дворецкий. Слово ей это нравится, что ли? Понятное дело, Софья теперь имеет во Франции свой дом. Точнее, огромный замок.

А на что она собирается его содержать?

И эти мысли Софья вынуждена день‑деньской гонять в голове. В то время, как сама буквально сидит на золоте!

Как долго она собирается хранить от Патрика свою тайну? Он явно непохож на человека, которого удастся держать в неведении по поводу её средств существования. Да и надо ли скрывать что‑то от единственного человека, который сможет оказать ей по‑настоящему действенную помощь? Но, тогда как к нему подступиться? Как обо всём рассказать? И ведь он явно этого ждёт… Да, вот у кого стоит поучиться выдержке!

Пока что в его глазах, как и в глазах законопослушных французов, Соня бедна, ибо не может предъявить для оплаты чьих‑либо услуг денег, которые имеют хождение в стране… Придется пока отдать ему тот самый последний перстень, самый дорогой, и подумать, то ли на полученные от его продажи деньги купить присмотренных им лошадок, то ли оставить на покупку еды, пока из ее стесненного положения не найдется выход. Иными словами, пока на золото, хранящееся в подземелье, сыщется покупатель.

Глава десятая

Агриппина уезжала. С рыданиями, причитаниями вроде:

– Княжна, миленькая, как же я без вас‑то жить буду?!

Или:

– Ваше сиятельство, как же вы без меня обходиться станете?

Но в то же время юная маркиза оставалась в твердом намерении не поддаваться на уговоры своей бывшей госпожи и таки не задерживаться с нею в замке.

Способная всё‑таки девчонка, эта Агриппина!

Пардон, не девчонка – женщина, вдова, маркиза.

Всего три месяца позанималась с нею Соня – и вот результаты: Агриппина уже довольно бегло болтает по‑французски.

Кажется, эти её успехи произвели на Эмиля большое впечатление. Он удостоил свою любовницу особой похвалы. Мол, ещё немного, и она станет истинной француженкой.

Соня‑то знала, что для французов это самый большой комплимент, потому что в большинстве своем они считают, что их нация стоит гораздо выше всех остальных и в совершенстве постигнуть их язык и нравы иностранцам не дано. Вот бы поучиться у них русским людям! Те, наоборот, считают иностранцев куда выше себя, лебезят перед ними, верят их словам и, когда по этой причине оказываются с носом, искренне удивляются.

Агриппине похвала Эмиля, однако, ничуть не польстила.

– Русская я, мон ами, русская! – говорила она, несколько преувеличенно грассируя. – И от своей родины я никогда не отрекусь!

И ведь говорила она это вполне искренно! Что ж получается: малообразованная простолюдинка куда больший патриот, чем иной аристократ?

Бывшая крепостная понимала, что до настоящего аристократического лоска ей пока далеко. Пусть она и по‑французски говорит, а писать‑то всё равно не умеет, только по‑русски.