Крепостной шпион

Сердце Натальи Андреевны упало. В мешке был зашит карлик.

Княгиня не стала дожидаться конца похорон. Перекрестившись она быстро вышла через ворота кладбища и направилась в особняк на Конюшенной.

Собрание «Пятиугольника» было назначено на 7 часов. Княгиня Ольховская не хотела больше думать о мёртвом уродце и почти выбросила его из головы. Но после смерти карлика что-то переменилось в сердце Натальи Андреевны. Недавнее желание страсти погасли в ней, а на их месте появились совсем иные буйные жгучие желания. Будто бы какая-то часть карлика поселилась в голове и в душе княгини. Теперь она жаждала только власти, любою ценою власти. Никаких высоких идеалов не осталось в ней, никакой любви. Как болезнь переселяется из одного человека в другого, жестокость переселилась из карлика в княгиню Ольховскую, и краткие похороны за кладбищенской оградой закрепили эту жестокость.

После собрания Наталья Андреевна не спустилась вниз, как обычно, и не покинула дом. Испросив разрешения у Бурсы, княгиня сошла по лестнице и даже не постучав растворила дверь комнаты несчастного умирающего секретаря. Она застыла на пороге. Укрытый по грудь одеялом, Сергей Филиппович лежал на спине. Лицо его было бледно, тёмные губы чуть приоткрыты и слышно было свистящие тяжкое дыхание. Он был без памяти.

   — Бедный мой мальчик, — приблизившись, опустив руку на мокрый раскалённый лоб умирающего, прошептала княгиня. — Несчастный мой. Это я виновата в том, что произошло.

Вдруг секретарь вздрогнул и глаза его открылись. Глаза его были мутными, полными боли, но он ясно осознавал то, что происходило вокруг.

   — Это Вы… — прошептал секретарь. — Я умираю. Я хочу просить Вас…

   — Проси! Проси! — взволнованно отозвалась княгиня. — Проси, что хочешь!

   — Я любил Вас, Наталья Андреевна, — слова давались ему с трудом. Грудь, укрытая одеялом, вздрагивала как от боли при каждом звуке его тихого голоса. — Я прошу Вас, во имя моей любви спасите другую любовь. Спасите Анну Владиславовну! Я умоляю, не мешайте хозяину хотя бы спасти её. Не вставайте на пути у магистра…

Глаза секретаря сомкнулись голова замерла на подушке, но, судя по дыханию, он не умер, а лишь опять потерял сознание. Секретарь не слышал ответа княгини, и никто не слышал его.

   — Прости меня, друг мой Серёженька, — сказала Наталья Андреевна. — Всё, что угодно для тебя сделаю, но это вот я тебе как раз и не могу обещать. Не стану я спасать ни её, ни тебя.

Рука княгини в последний раз дотронулась до раскалённого лба умирающего, но уже следующим движением поправила сбившееся ожерелье на собственной открытой груди.

   — Ни её, ни тебя… — повторила женщина и вышла из комнаты.

Глава 5

Если в Петербурге было сумрачно и уже холодно, то, в тоже время, во всей Новгородской губернии царило настоящее Бабье лето. Было сухо и коляску на дороге можно было заметить задолго до её приближения по облаку поднятой пыли. Но никто в этот утренний час в усадьбе Ивана Бурсы не удивился появлению нежданных гостей.

Беспрепятственно коляска проскочила первые ворота, пролетела по парку мимо белого флигеля. Диким воплем возница спугнул лебедей на пруду, потом спрыгнул, растворил небольшие внутренние ворота, и во двор въехала открытая коляска, запряжённая чёрным худым жеребцом.

Управлял коляской штабс-капитан уланского полка в отставке Михаил Львович Растегаев. А на скамейке сзади, прикрывая лицо от солнца, сидела женщина. Сразу бросались в глаза её высокая причёска и дорогое дорожное платье.

Бросив вожжи, Растегаев ловким одним прыжком оказался на земле, хлопнул ладонью лошадь по ребристому боку, одёрнул фалды и закричал:

   — Эй, скоты, доложите барину вашему, что приехали Михаил Львович собственной персоной с сюрпризом.

Микешка-лакей, растворивший на шум парадные двери, боязливо на это кивнул и побежал внутрь дома.

   — Девушку прими́те у себя, черти, — крикнул Растеряев, — утомилась она с дороги. Она хоть и не барышня, но дорогого стоит. — И добавил ещё громче, проходя в дом: — И лошадь накормить!

Но Ивану Кузьмичу Бурсе было теперь не до гостей. Он лежал в распущенном китайском халате на мягком диване и курил сигару тогда, как Нюрка, крепостная девка, из соответствующим образом вышколенных для развлечения, одетая в красный сарафан, тугие нитяные чулки и туфли на квадратных каблуках, стояла перед ним на коленях и, зачерпывая из тазика рукой подогретую целебную глину, массировать пухлое белое колено барина. Ноздри раздувались от горячего дыхания, а большие карие глаза маслились.

   — Ты это, не дави! Ты нежно, нежно работай, — проговорил Иван Кузьмич, — нежно, бесье отродье! А не будешь хорошо делать, высеку.

   — Я стараюсь, барин, — обиженно промурлыкала Нюрка.

Она зачерпнула ещё глины, и сильно намазала колено, сдавила его с двух сторон ладонями. Тело Ивана Кузьмича дёрнулось от сладостной боли, рот с плохими зубами приоткрылся и тотчас сдавился в бурую складку. А у Нюрки из края рта побежала белая струйка слюны — каждый раз причиняя боль барину, она должна была испытывать тоже ощущение.