Крест непобедимости

В это время внезапно умерла мама, и простое человеческое горе отвлекло Ларису от противного напряжения, нараставшего в душе. С Сергеем вместе они прилетели на похороны, нужно было бегать, кому-то звонить, что-то устраивать, и всем занималась Лара, сжавшись в комок, чтобы не расплакаться. Помогали тётка и две соседки, тихие, полные женщины, похожие, как сестры. Сергей был совершенно бесполезен в похоронных заботах — не умел хлопотать, не знал, что нужно и для чего. Раньше эта детская беспомощность казалась Ларе даже милой. Потом сидели за столом с соседями и немногочисленной роднёй, стеснявшейся «москвички» и ее «профессора». Сергей скучал, уткнувшись в мобильник, не знал, куда себя деть и, вконец расстроившись, напился, а потом долго и многословно страдал от похмелья. Лара всё же расплакалась и через день увезла мужа домой, поручив ключи от квартиры и старого маминого кота Жеглова деревенской тётке.

— Побыла бы, — тётка тихо вздыхала и поправляла чёрную кружевную повязку на седых волосах.

— Еще увидимся, — грустно улыбнувшись, отвечала Лара. Они обнялись и расстались, как выяснилось, меньше, чем на год.

Спустя несколько месяцев странной, полусонной жизни в Москве, курсируя между домом, издательством и ближайшим торговым центром, Лариса вдруг почувствовала неладное в поведении мужа. Не понадобилось даже заглядывать в его телефон, достаточно было вслушаться в новые переливы его домашних разговоров: он что-то чересчур озаботился правами меньшинств. Раньше его, конечно, тоже волновало их бедственное положение в современной России, но больше для порядка и солидарности с приятелями — ведь представители меньшинств в личном его окружении особых проблем не испытывали. А тут он прямо набросился на Лару, которая в ответ на пылкую речь о необходимости и важности гей-парадов рассеянно сказала, что праздновать тут особенно нечего. Потом Сергей неожиданно купил себе удивительной ширины и цвета брюки с карманами и майку с розовыми эскимо, точь-в-точь как на редакционном ловеласе. Майка обтягивала явно обозначившееся брюшко. Лариса понимала, что виной всему не какая-то прогрессивная студентка, которая, видимо, увлекла Сергея, а она сама, ее нежелание играть по правилам: капризничать, готовить обеды каждый день, выбирать коврики и шторы, дружить со свекровью, заводить поклонников среди прогрессивной молодёжи, которой в редакции вертелось предостаточно. Это было бы ей легко, реши она, что другого пути нет. А решения всё не было.

Ей вдруг стало жаль Сергея, ведь выходя замуж, она им искренне восхищалась. А теперь, глядя, как он крутится перед зеркалом в новой майке, готова была провалиться сквозь землю от грусти и стыда. В тот же день она выпросила командировку в Питер на какую-то книжную ярмарку и уехала.

Была гнилая питерская весна, поминутно менялась погода. После непривычно шумной и суетливой работы она ходила по городу, мерзла, пила больше обычного и на ходу читала стихи из кем-то подсунутой тонкой книжки. Стихи были неровные, но красивые, очень талантливые и без лишних сложностей. Словно ребенок сквозь обычные детские глупости вдруг проговаривался о главном, о чем взрослые не решались даже подумать — такие были стихи. Половина из них недвусмысленно обещала суицид, и Лара знала, что юный поэт сдержал обещание. Честный поступок этот вызывал уважение, однако ясности в текущие Ларины размышления отнюдь не добавлял. Она всегда смутно догадывалась, что было бы слишком просто, да и глупо, если бы веревка или пистолет могли раз и навсегда погасить всё вокруг и ответить на все вопросы. Поэтому даже думать в эту сторону было бессмысленно, однако питерские пейзажи и лица невольно навевали что-то в тон прочитанным стихам. Было грустно, сыро, продувной и шумный центр города был набит галдящими туристами, и даже его пленительная красота будто бы померкла. Лара стояла на своем любимом месте у ростральных колонн и пыталась воскресить очарование, пронзившее ее в свое время, когда она в пятнадцать лет впервые попала туда, но ничего не получалось. Она с облегчением уехала домой на день раньше, как только позволили дела.