Крестьяне, бонзы и бомбы

— …Мы снова… — Вся важность данной минуты отражается на лице губернатора. Карандаш в его руке принимает вертикальное положение. — Мы снова и снова будем улаживать, примирять, балансировать и исправлять ошибки, допущенные нижними инстанциями. Для этого необходимо, чтобы наша позиция не оказалась слишком односторонней. Мы должны отнестись справедливо ко всем. И крестьяне, и горожане, и вся земля Померания настроены против альтхольмской полиции. Мы же заверим полицию, что она действовала правильно, мы поддержим авторитет государства и не дадим послабления мятежникам. Но… — Он слегка усмехается. — Но одного козла мы на убой отправим. Принесем жертву во искупление. На празднество примирения. У вас это называется «пурим», не так ли, господин асессор?

Асессор улыбается.

— …Это вполне допустимо, господа. Мы скажем: полиция поступила правильно, но… Да, есть один ход, господа. Вполне осуществимый. Ведь искусство управления ныне так усовершенствовано! Я не имею в виду Гарайса. Гарайс… что ж, он еще в силе. Но, может быть, этого чересчур ретивого господина, ну как же его?

— Фрерксена, — подсказывает асессор.

Он удостаивается похвалы.

— Правильно! Очень хорошо!! Фрерксена… И когда умы поуспокоятся благодаря козлу отпущения, мы позовем их за наш стол переговоров. Вот тогда, под моим председательством, мы приступим к примирению, к улаживанию противоречий.

— И с «Крестьянством»?

— Само собой разумеется, и с ним. В первую очередь, господа, мы, естественно, пригласим крупные сельскохозяйственные организации, представителей ведомств, объединений. Ну и тройку мужичков из «Крестьянства». Когда эта скромная троица окажется среди тридцати других приглашенных, можете быть уверены, что она пойдет за большинством. Мы в этом разбираемся.

Благодарю вас, господа. Должен вам признаться, я настроен оптимистически. И оптимизм мой не легкомысленный, отнюдь, он в известной мере движим озабоченностью. Гроза отбушевала, молнии отсверкали, град прошел. И теперь явимся мы и зажжем радугу.

Благодарю вас, господа.

8

Утреннее солнце озаряет окна банцевского дома на выселке Штольпермюнде. Сноп света падает на стену горницы под самым потолком. Этот золотистый сноп, в котором сверкают тысячи пылинок, кочует, опускается, постепенно плывет дальше, пока широкой яркой полосой не ложится на клетчатое одеяло на кровати.

Затем скользит к подушке.

Больной становится беспокойным. Он отворачивает голову то влево, то вправо, но свет настигает его повсюду. Открыв глаза, он тут же зажмуривается, и снова открывает их.

Банц приподымается в кровати.

Это удается ему с трудом, перевязанную платком голову тянет обратно на подушку. Наконец он садится и оглядывает комнату.

Банц медленно кивает, словно узнал, где он.

Потом прислушивается. В доме совсем тихо, только мухи жужжат, сотни мух. Он опять кивает.

И опять прислушивается. К тому, что делается на дворе. Но и там тихо. Ни звяканья цепочки на корове, ни чьих-нибудь шагов.

Всюду тихо.

Банц удовлетворен. Но одно ему все же хочется знать. У двери висит отрывной календарь. Если в доме все это время поддерживался порядок, значит, жена отрывала листки. Тогда он узнает, какое сегодня число. Но из кровати календарь плохо видно, надо высоко приподняться с подушек. Всматриваясь, Банц щурит глаза, черные цифры на календарном листке почему-то расплываются.

Он теряет равновесие, ударяется головой о край кровати, затем о ножку стула, и валится на пол. Боль в голове, подташнивает, но Банц довольно ухмыляется: на полу куда прохладнее, чем на кровати.

Остается только ждать, пока не придет жена. Время, судя по солнцу, около одиннадцати, значит, самое большее еще часок.

Календарного листка и отсюда никак не разглядеть. Ладно, потом попробует подползти поближе, сейчас не осилит, слабоват еще. С удивлением он отмечает, что чувствует, как по ладоням ползают мухи. Давненько же он, значит, болен, раз кожа так помягчала.

На полу Банц даже вздремнул, но, видать, недолго. Когда он очнулся, солнце еще не сошло с изголовья кровати.

Он вслушивается и окончательно просыпается оттого, что сейчас ясно слышит: во дворе кто-то ходит. Четко слышно шаги. Незнакомые. И не крестьянские. Какой-то спотыкающийся шаг, торопливый. Нет, не знает чей.

Что ж, узнает, — если жив останется, — кто это там бродит. Если тому что надо, непременно зайдет. Опустив веки, Банц сквозь щелочки смотрит на дверь.

Ага, идет. Жестяной колокольчик над входной дверью звякает. Человек в сенях.

Ну конечно: сразу стук в дверь слева. (Все, кто приходит в их дом впервые, всегда поначалу стучат в комнату, где спят дети.) Теперь стук в дверь, что прямо. В кухню.

Значит, чужак. Впрочем, Банц давно это понял — по шагам.

Наконец стучат в его дверь, однако Банц и не думает крикнуть: «Входите!» Любопытное будет зрелище для того, кто войдет: на полу валяется человек, в рубашке, с перевязанной головой, упершейся в ножку стула, вероятно в беспамятстве. Вот и поглядим, что этот чужак станет делать, увидев такое, узнаем, что у него на уме.