Крестьяне, бонзы и бомбы

Грун еще раз бросает взгляд на стеклянную будку, где сидит его враг, толстый главный надзиратель. В голове у Груна некоторая путаница, он еще не решил, как поступит, — но он, пожалуй, видел, что творится у тюремных ворот. Пусть его считают дурачком, он-то соображает: снова что-то затевается против крестьян, снова накатывает красная волна, как тогда, когда его ставили к стенке.

Он тихонько отодвигает засов на дверях камеры 357. Смотрит в глазок: арестант дрыхнет на койке. Грун, посмеиваясь, качает головой. Затем осторожно поворачивает ключ в замке, раз, два. И открывает дверь.

Теперь ему не видно главного надзирателя. Но если тот трижды стукнет своим ключом по стальной решетке, значит, он заметил, что надзиратель, вопреки запрету, отпер камеру.

Однако вокруг по-прежнему тихо. Будто мерное дыхание всего дома не прерывалось. Грун опять усмехнулся, вошел в камеру и осторожно прикрыл за собой дверь.

Все утро перед тюрьмой было оживленно: люди приходили, уходили, опять приходили. Хотя Файнбубе, Редер и Ровер, Бентин и Бандеков все утро в трактирах то и дело повторяли: Раймерса в Альтхольме уже нет, демонстрация перед тюрьмой отпадает.

Но среди крестьян есть любопытные, им хочется поглазеть на здание, в котором томился их вожак. А тут еще появился какой-то незнакомый крестьянин из Ганноверщины, в сапогах с отворотами и шляпе с кисточкой, вроде делегат, и в «Крестьянстве» человек дюже доверенный, так он шептал многим на ухо: мол, все неправда, Раймерс здесь, в Альтхольме, и с ним обращаются как с собакой.

Некоторые крестьяне просто звонили у ворот и заявляли, что желают поговорить с Раймерсом. Другие кучкой стояли на площади, устремив взгляды туда, где за высокой красной стеной возвышался серый цементный фасад тюрьмы — гладкий, унылый, расчлененный квадратиками зарешеченных отверстий.

Крестьяне гадали, за какой из этих сотен дырок сидит их Франц. Но вот заскрипели тюремные ворота, и оттуда вышел сначала служащий с кофейником под мышкой, должно быть, закончивший свою смену, а спустя какое-то время арестант — бледный, истощенный, несший за шнурок картонку, в которой, вероятно, лежали его пожитки.

Опять собралась группа крестьян, опять молча стоят и смотрят на серую стену. И такой у нее могильный вид, даже невозможно представить себе, что там есть жизнь, что за каждым отверстием есть человек, стремящийся на свободу.

Снова громыхнули замки, крестьяне обернулись на шум. Из ворот вышел рослый кряжистый мужчина в вельветовом костюме, навакшенных ботинках и с коричневой картонкой в руке. Он перебросился несколькими словами с полицейским, выпустившим его. Потом ворота закрылись и мужчина с картонкой оказался на улице. Он поглядел на широкую площадь, ярко освещенную июльским послеполуденным солнцем, затем, взяв коробку под мышку, двинулся вперед. Через несколько шагов оглянулся и заметил группу крестьян. Помедлив, он направился прямо к ним.

— Здорово, мужики, — он приподнял шляпу. — Никому работник не требуется?

Крестьяне молча разглядывали его.

— Не подумайте, что я к работе не гож, — сказал он. — Я косил корма у графа Бандекова, шесть пудов на чердак запросто подымаю.

Крестьяне ничего не ответили.

— И не крал я ничего, — продолжал он. — Нет. Я не вор. Сел за девчонку… Она сама меня уговорила. А тут, как на грех, люди. Ну она и в крик. На том и стояла, что я, мол, снасильничать хотел.

— Стало быть, ты долго в кутузке сидел? — спросил крестьянин Банц.

— Порядком, — ответил рослый. — Девять месяцев. Так как, мужики, кому нужны крепкие руки к жатве?

— Стало быть, ты всех там в кутузке знаешь? — снова спросил Банц.

Рослый громко рассмеялся: — Всех? Ну, ты скажешь, дядя. Из моего отделения и то не всех.

— Я в этих вещах не смыслю, — смутился Банц. — Ну а вот Франца Раймерса ты не встречал?

— Раймерса? — переспросил рослый. — Погоди, погоди… Там ведь столько нашего брата. Он вроде недолго был, да?

— Так его больше тут нет?

— Теперь вспомнил! Это такой длинный, без бороды, седой?

Крестьяне дружно закивали.

— У него чего-то с налогами было, он мне сам говорил на прогулке. И чего-то с волами случилось, да?

Крестьяне опять закивали.

— Он самый, — сказал Банц.

— Люди добрые, так его тут больше нет. Увезли его. В Штольпе он.

— Ты точно знаешь? — спросил Банц после некоторой паузы.

— Раз говорю, значит, знаю, — ответил рослый. — Он сидел рядом, в соседней камере, неделю назад. Потом его увезли в Штольпе.

— Он тебе сам говорил, что его везут в Штольпе? — снова спросил Банц.

— «Меня хотят допрашивать в Штольпе, — сказал он, — потому что взрыв был там. Но я-то уже сидел, — сказал он, — когда грохнуло».

Крестьяне переглянулись между собой, посмотрели на рослого, на серую безжизненную стену.

В этот момент оттуда, сверху, послышался какой-то стук. В одном из окон приоткрылась фрамуга. Показалось что-то белое, похожее на руку, ухватившуюся за решетку. Потом еще одно белое пятно, круглое, побольше: не иначе как лицо, прижавшееся в углу к стене.