Крестьяне, бонзы и бомбы

— Пошли какого-нибудь парня за ними!

— Идея. Эй, вы, молодой человек! Будьте так добры, сходите к капельмейстеру штальгельмовского оркестра и скажите ему, чтобы он немедленно шел сюда, со всеми музыкантами. Он сейчас в трактире Безена, у пруда. Знаете, где это? Если можно, побыстрее, хорошо?

Парень пускается бегом.

— Слушай, тот сыскарь твоей фамилией интересовался.

— Когда ты двинул меня по горбу и я увидел его рожу, то сразу смекнул.

— А ты его чуть по морде не смазал, когда взмахнул знаменем.

— Я и хотел… Ну вот, теперь не сорвется, даже если десятерых проткну.

— И думать об этом не смей.

— Не смею. Просто так сказал.

— Во всяком случае, ты дал нам слово.

— Дал. К сожалению. Руки не подыму, не бойся.

Они вернулись на площадь. Колонна вытянулась уже настолько, что конца не было видно, крестьяне стояли даже по всей Штольперштрассе.

— Глянешь, и душа радуется!

— Тысячи три! А сколько еще сидят по трактирам на Буршта!

— Прихватим их по пути… Да, ты был прав, Хеннинг, без знамени было бы не то.

— Оно и дух подымает!

Оба смотрят на знамя, развернувшееся под дуновением летнего ветерка. Кажется, что плуг пришел в движение, а над ним застыл на посту красный меч.

— Давай команду, пора выступать, — торопит Хеннинг.

— Рано. Пусть музыка заиграет сперва!

— Люди терпение теряют.

— Скажешь. Крестьяне терпение не потеряют.

По тротуару, тесня зевак, приближается отряд городской полиции. Во главе — усач в мундире с большими эполетами. Все полицейские в кожаных шлемах, подбородные ремешки застегнуты.

— Куда это они, на нас, что ли?

— Терпение! Зачем на нас? Мы же — мирная демонстрация.

— Еще бы! — восклицает Хеннинг.

Отряд ушел. Проходя мимо знамени, полицейские посмотрели на него, командир их что-то сказал, и подчиненные ухмыльнулись.

— Вот видишь, — сказал Хеннинг, думая, что все дело в знамени.

— Как знать, — сухо возразил Падберг. — Пути Гржезинского[18] неисповедимы.

2

К Рыночной площади приближается человек в синей форме, в очках на носу и в чуть сдвинутой на затылок фуражке, из-под которой выбилась прядь рыжеватых волос.

Старший инспектор полиции Фрерксен шагает после обеда к месту своей службы. Он спокоен, исполнен решимости следовать указаниям бургомистра — не мешать крестьянской демонстрации, а завтра уехать на летний отдых. Увидев на площади и колонну демонстрантов, и зевак, он останавливается. Скопление людей неслыханное, целая армия, он никогда не думал, что может собраться столько народу.

Старший инспектор заметил знамя. Моргая близорукими глазами, он подошел ближе. Полотнище черное, выглядит мрачновато. На нем что-то красное и белое. Знамя в складках, оно не развевается, легкий ветерок лишь колышет его.

Фрерксен встал на краю тротуара. Посмотрел на знамя, на молодого человека, держащего его, и на стоящего рядом пожилого господина в очках. Посмотрел на окна, полные зрителей. Да, в Альтхольме событие. В Альтхольме сенсация.

В толчее за спиной инспектора кто-то произнес: — Настоящее штёртебекеровское знамя, это же недопустимо!

И Фрерксен почувствовал, что это было сказано специально для него. Другой голос, тоже обращенный к публике, произнес: — Они только на рабочих кидаются!

Неожиданно сердце Фрерксена забилось сильнее. Он почувствовал, что вспотел.

«Жаль, — подумал он, — надо было еще минут пять поспать, и никого бы тут уже не застал».

Он взглянул через площадь на ратушу с ее красными фронтонами, и снова мелькнула мысль: «Да, уже мог бы сидеть у себя в кабинете. Жаль».

Тут же вспомнился другой кабинет, сумрачный, с круглыми оконными стеклами, с массивной дубовой мебелью. «Это ваш Гарайс заварил кашу» — не так ли было сказано?

Так. Или что-то в этом роде.

На мостовой, метрах в восьми от инспектора, стояли Хеннинг с Падбергом.

— Что это за обалдуй? — спросил Падберг.

— Главный полицейский горлопан и ханжа Альтхольма. Олух царя небесного.

— Сразу видно.

— Кажется, он заинтересовался нами.

— А нам он ни к чему.

Старший инспектор медленно двинулся к обоим.

— Господа… это знамя… так не годится, — запыхавшись, проговорил он, хотя разделявшие их восемь метров преодолел неторопливым шагом.

— Что не годится? — спрашивает Хеннинг.

— Понимаете… Не угодно ли вам отнести его обратно в трактир? — Фрерксен говорит тихо, старательно произнося каждое слово.

— Знамя в колонне. И пойдет с колонной, — резко отвечает Падберг.

Инспектор протягивает руку к древку. Хеннинг обеими руками подымает знамя ввысь.

Фрерксен пытается еще раз, еще.

Передний ряд колонны делает первый шаг. Все приходит в движение.

Фрерксен замечает, как расстояние между его рукой и древком все увеличивается и увеличивается. Он чувствует, что его пихают, отталкивают. На него надвигаются большие, суровые лица, его задевают плечами.

«Еще бы пять минут…» — опять подумал он. И вот он стоит, запыхавшись, между проходящей колонной и тротуаром.

— Не могли нас позвать? — спрашивает его с упреком обер-вахмистр Маурер, патрулирующий со своим коллегой Шмидтом вдоль площади под деревьями.

— Да, конечно, — машинально отвечает Фрерксен, глядя на удаляющееся знамя. — Вперед! Бегом! — вдруг кричит он. — Взять знамя!

3