Крестьяне, бонзы и бомбы

— В следующий раз, когда поеду в ваш треклятый Альтхольм, — цедит сквозь зубы взбешенный Ровер, — приделаю себе глаза на задницу, чтобы не прозевать тебя.

— Спокойнее, спокойнее, — невозмутимо говорит Пардуцке. — В участке все запишем, как полагается, и все станет на свои места.

— Глянь-ка, — говорит идущий в колонне крестьянин соседу. — Кажись, коммуниста забрали.

— Красным собакам наше знамя покою не дает.

— Видал, только что знамени не было. А теперь оно опять есть.

— Полиция обороняет нас.

— А чего тут особо оборонять-то? Пусть красные попробуют к нам сунуться!

Сквозь толчею энергично пробирается маленький Пинкус из «Фольксцайтунг».

— Слушай-ка, товарищ Эрдман, что тут такое произошло? Я опоздал.

— Не знаю. Что-то у Фрерксена со знаменосцем. Была свалка, драка. А что потом, не знаю. Да вон он стоит, спроси у него самого.

Пинкус проталкивается дальше. У стены, прижавшись в уголок, стоит Фрерксен с пустыми ножнами в руке; он еще не успел отдышаться.

— Что тут было, Фрерксен? Что стряслось?

— А, Пинкус? Я должен конфисковать знамя. Оно подстрекательское, нести его на демонстрации не дозволено.

— Но ведь они уже ушли со знаменем?

— Вот именно. Я его все равно конфискую. Где же подкрепление? Я послал Маурера за людьми.

— Куда?

— На Буршта.

— Погоди, я пошлю курьера на велосипеде… Да, но если ты хочешь взять знамя, торопись, надо обогнать колонну… А что с твоей саблей?

Фрерксен, отстегнув портупею, смотрит на пустые ножны.

— Где сабля?

— Отобрали, собаки!.. Ладно, гони велосипедиста.

Фрерксен оглядывается, он еще не знает, как ему поступить, но от этих никчемных пустых ножен, символа его позора перед всем Альтхольмом, он должен избавиться.

Рядом дверь какого-то магазина. Осторожно приоткрыв ее, он заглядывает внутрь. Кажется, ни души. Лежат вязаные изделия. «Трикотаж», — мысленно отмечает Фрерксен.

Он резко швыряет ножны, они летят в пустоту и с грохотом падают. Прикрыв дверь, Фрерксен облегченно вздыхает.

Затем он пускается рысью. Бежит вдогонку за колонной, по пути мелькают лица — равнодушные, любопытные, знакомые. Он, известный, солидный чиновник, собачьей рысцой трусит по городу! И в голове у него одна мысль: «Знамя… знамя!»

5

Старший инспектор бежит по городу. Сначала по Рыночной площади, с которой шествием демонстрантов сдуло почти всех горожан, затем по Буршта, вдоль колонны, провожаемый изумленными взглядами и равнодушными усмешками и шушуканьем. С мальчишеских лет он не совершал столь продолжительного забега, сердце бешено колотится, в груди хрипит. Из-за грязных, запотевших очков почти ничего не видно, сослепу он налетает на зевак, те возмущаются, ругают его, однако узнав, замолкают.

Крестьяне, одни крестьяне. Странная демонстрация, шагают не в ногу, музыки все еще нет. Идут по восемь человек в ряду, и тем не менее каждый шагает сам по себе, медленно, тяжело, словно ступая по рыхлой, только что вспаханной земле.

Они на него не смотрят. Ведь он находится где-то между хвостом и серединой шествия — там-то еще не знают, что случилось впереди. А если кто и обратит на него внимание, то разве что скажет: «Гляди-ка, полицейский очкарик чешет. Не иначе, дело какое важное! Ничего, мы сами за себя постоим!»

Вот-вот он поравняется с головой колонны. Но знамя он видит уже давно, оно колышется над демонстрантами, развеваемое ветром и движением: черное поле, белый плуг, красный меч. А поверх тускло поблескивает коса, и хотя она дважды изогнута, конец ее все равно указывает вверх и вперед, — бунтовщический сигнал.

«Безобразие, — возмущенно думает на бегу Фрерксен, — косой размахивают… не позволю… Гарайс не мог этого одобрить… Ведь есть предписание полиции: в черте города не разрешается ходить с обнаженными косами… Надо будет заглянуть в это распоряжение перед разговором с Гарайсом… Ага, вот и они…»

Через просвет в рядах он видит знаменосца и возле него человека в очках. Фрерксену вдруг показалось, будто оба, переглянувшись, ухмыльнулись.

«Они меня заметили… Насмехаются надо мной. Потому что не сумел отобрать знамя. Ну, погодите!»

Нет, не заметили его те двое, что во главе колонны. Хеннинг целиком сосредоточен на знамени, которое несет без бандульеры, прижимая древко к груди. Он справляется с порывами ветра, и древко иногда лишь слегка покачивается.

Хеннинг посматривает вверх на изогнутую косу и думает: «А так она, пожалуй, еще лучше выглядит. Побывала в бою… Холуй полицейский! Вообразил, что может отобрать такое знамя, словно какой-нибудь там флажок кегельного клуба или плакат КПГ. Руки коротки».

Падберг обдумывает речь, которую он произнесет в Аукционном павильоне: «Факт превышения полицией своих полномочий можно будет использовать… Это весьма характерно для нынешнего правительства… Ультракрасные и нацисты делают что хотят, а мы, крестьяне, исключение».

6

Там, где Грюнхоферштрассе пересекает Буршта, стоит регулировщик уличного движения. Он дежурит с девяти утра до восьми вечера. В этом месте Буршта расширяется, образуя площадь Штольпер-Торплатц и сквер с традиционным памятником героям.