Крестьяне, бонзы и бомбы

Он вскидывает руку и — безоружный — устремляется на противника. Полицейские бегут рядом с ним, обгоняют его; поднятую вверх руку командира одни восприняли как сигнал «сабли вон!» и пытаются на ходу — непривычная работа — вытащить клинки из ножен; другие, отцепив от поясов дубинки, размахивают ими. Грозно надвинуты на брови кожаные шлемы, закрепленные под подбородком.

Атаку заметили только в первых рядах. Крестьяне невольно сдерживают шаг, но идущие сзади напирают.

Хеннинг резко останавливается и с внезапно нахлынувшим чувством упрямства еще выше вздымает знамя. Наталкиваясь на знаменосца, демонстранты обтекают его.

Полицейские видят, как он ускользает от них, вот уже за ним сомкнулся один ряд, второй, третий…

— Знамя! — кричит Фрерксен. — Знамя!

Первым бросается на крестьян Гайер. Он налетает на стену угрожающих, бесстрастных, мрачных, светлых, загорелых лиц. Против его руки с поднятой дубинкой поднимаются руки с палками, то ли для защиты, то ли для нападения, — кто знает.

— Дорогу! — рявкает он.

А знамя совсем близко, десять метров, двадцать, он должен взять его. Но где же коллеги? Все равно ждать некогда. Крестьяне расступаются, Гайер дубинкой бьет по поднятым рукам, перед ним возникает подобие коридора, он прыгает вперед, отталкивает одного, второй отступает сам, знамя все ближе и ближе.

Раздается глухой треск — сзади кто-то стукнул его по шлему, и тут же следует удар по левому плечу.

Гайер еще яростнее набрасывается на тех, кто перед ним. Получайте, навозники, вот так вас, чурбаны, нате, собаки! Знамя…

Изо всей силы он бьет локтем в живот какого-то толстяка. Тот валится навзничь, люди отшатываются, жмутся друг к другу. Гауптвахмистр полиции Гайер уже у знамени, последний рывок, и он, споткнувшись, почти в падении хватается за древко. Сойдясь на секунду грудь с грудью со знаменосцем, Гайер дергает к себе древко.

— Давай сюда! — орет он.

Хеннинг горящими глазами смотрит на полицейского.

— Прочь, знамя наше, — говорит он и обеими руками дергает древко к себе.

Стиснув левой рукой древко, Гайер бьет резиновой дубинкой по рукам Хеннинга. Тот не отпускает. Гайер снова замахивается, но его руку перехватывают сзади. Короткая схватка, резкая боль в суставе, и полувывихнутая рука выпускает дубинку. В невероятной давке борьба за знамя продолжается. Хеннинг и Гайер, втянутые круговоротом тел, колотят друг друга, пока не падают, сцепившись, на мостовую.

— Саблей их, Оскар! саблей, — раздается голос над Гайером. — Эти подлецы иного не заслуживают!

Гигант Зольдин и проворный Майерфельд подоспели на выручку. Обнаженными саблями они плашмя раздают звонкие удары направо и налево по спинам, лицам, рукам. Толпа подается в стороны, освобождая небольшой круг, Гайер тяжело поднимается и с силой рвет к себе древко.

За другой конец ухватился Хеннинг, он лежит на мостовой, но по его побелевшему лицу, стиснутым челюстям видно: держит намертво.

— А ну отпусти! — крикнул Майерфельд и ударил лежащего саблей плашмя.

Зольдин и Гайер вдвоем рванули древко, протащив повисшего на нем Хеннинга по мостовой. Второй удар пришелся лезвием по плечу знаменосца. Вспоротый рукав темного пиджака открылся словно зев, забелела рубашка, — и вокруг постепенно растекалось яркое пурпурное пятно.

Еще крепче сжав древко, Хеннинг с бешеной силой лягнул полицейского. Майерфельд снова взмахнул саблей.

— Отпускай, сволочь! — и ударил по вцепившейся в знамя руке, которая тотчас окрасилась в алый цвет.

Теперь и Зольдин и Гайер, отпустив знамя, замолотили саблями. Хеннинг, перекатившись на бок, телом прикрывает руку, еще способную держать древко, по другой руке сыплются удары. Полицейские бьют и бьют, задыхаясь, бледные от ярости, а вокруг этой маленькой цирковой арены, обтекая ее, завихряясь, с неослабевающим напором течет поток крестьян. Шествие продолжается.

8

По длинной дороге, от центральной тюрьмы к городу, бежит человек. Он только что стоял перед серой мертвой стеной, которая вдруг обрела голос, появилось чье-то белое лицо, раздался крик о помощи: они истязают Раймерса, тюремщики губернаторские, республиканские живодеры, да будьте вы прокляты все!

Банц спешит, словно на карту поставлена не жизнь другого человека, а его собственная. Знакомые крестьяне давно остались где-то позади. Куда они пропали?

Но ни двое, ни десять, ни сотни крестьян ничего тут не сделают. Ему видятся тысячи крестьян, которые стоят перед мертвой бетонной стеной с ее зарешеченными дырами. И если эти тысячи откроют рот и гаркнут, то это не будет крик о помощи, от бессилия, нет, тут сразу распахнутся ворота, падут стены и на волю выйдут осужденные Республикой.

Он бежит, а в его голове проносится мысль о трех ящиках из-под маргарина, с взрывчаткой, которые заперты в сарае, дома. У этих ящиков силы не меньше, чем у десяти тысяч крестьян, они открывают ворота, поворачивают мысли в головах, делают из бонз трусливых пресмыкающихся, эти ящики проложат любой путь.

Сейчас он кликнет крестьян. Он им скажет, какую шутку сыграли с ними, как их опять надули, — Раймерс-то сидит здесь!