Крестьяне, бонзы и бомбы

Человек, вынырнув в свободной зоне, уже приподнимает шляпу, что-то говорит — это видно по движению его губ… Тунку подумалось, что он задает какой-то вежливый вопрос и что голос у него, наверное, писклявый. Однако никто не обратил внимания на человечка, полицейские стоят спиной к народу, сгрудившись вокруг трофея.

Тогда маленький усач, решившись, протянул руку и потеребил полицейского сзади за мундир.

И тут произошло нечто, подобное грому среди ясного неба. Полицейский вскинулся, будто его пырнули ножом. В его руке сверкнуло белое, блестящее. Описав дугу, сабля врезалась в лицо человечка. Тунку на мгновение показалось, что он увидел зияющую рану, пересекшую нос и обе щеки. Раненый закрыл лицо руками, его утробный вопль, перекрыв шум толпы, долетел до окон почтамта, человечек рухнул ничком и исчез в людском водовороте.

А полицейские со своим трофеем тем временем переместились поближе к стене дома, вдали зазвучала музыка, и по рядам демонстрантов пронесся гул голосов.

Тунк упирается спиной в стоящих позади него зрителей.

— Дайте пройти! — кричит он, расталкивая публику. — Здесь что, почтамт или театр? Дайте пройти! Мне надо позвонить!

В глубине зала пусто, все у окон. Комиссар спешит к ближайшей переговорной кабине. «Теперь пора», — бормочет он.

Дверь кабины за ним захлопывается, он достает приготовленную монету и снимает трубку.

— Триста семьдесят два, — говорит он, услышав голос телефонистки. — Только побыстрее. Срочно.

— Опустите монету, пожалуйста.

Раздается гудок, к телефону подходит горничная бургомистра Гарайса.

— Срочно бургомистра! Вопрос жизни и смерти!

— Господин бургомистр в отпуске.

— Дура! Идиотка! — кричит комиссар. — Вы что, не слышите, что речь идет о жизни и смерти? Давайте мне бургомистра, дура набитая!

— Извините! Одну минутку, сейчас позову, — пролепетали в трубку.

— Живо, живо!

Комиссар криво усмехнулся и, не отпуская трубки, вдруг начал делать приседания, — вниз, вверх, вниз, вверх, — все ускоряя и ускоряя темп, пока у него часто не заколотилось сердце и не перехватило дыхание.

И когда в трубке послышался густой, сонный, с нотками раздражения голос бургомистра, Тунк, запыхавшись, глотая воздух и слова, — притом совершенно естественным образом, — доложил: — Господин бургомистр! Господин бургомистр! Товарищ Гарайс! Крестьяне дерутся с полицией! Инспектора избили, двое вахмистров убиты. Крестьяне уже пистолеты вытаскивают, человек десять-двенадцать… Спасите…

Он умолк. И в то время как на другом конце провода бушует Гарайс, Тунк осторожно кладет трубку сверху, на аппарат, но не вешает, выскальзывает из кабины, тихо прикрывает дверь и, зайдя в соседнюю кабину, своим обычным голосом вызывает номер семьсот восемьдесят пять.

К телефону в Грюнхофе подходит хозяин трактира Мендель.

— Говорит уголовная полиция. Срочно позовите к аппарату старшего лейтенанта Врэдэ. Он сидит у вас в зале. — И после паузы: — Врэдэ, это я… да… обойдемся без фамилий. У меня все удалось. Пусть ваши люди будут наготове. Минут через пять вам позвонит Гарайс. Вы, разумеется, ничего не знаете.

И уголовный комиссар Тунк спокойно покидает кабину. Между тем из соседней кабины, откуда он звонил три минуты назад, выныривает служащий почтамта и нерешительно смотрит на комиссара.

— В чем дело? — Тунк ободряюще кивает ему.

— Вы случайно не звонили из этой кабинки? — неуверенно спрашивает служащий.

— Я? Разве вы не видели, откуда я вышел?

— Конечно, видел. Извините, пожалуйста. Но, может, вы заметили, кто там был только что?

— Кто? Погодите-ка. Да, кабина была занята, когда я подошел. Я еще по рассеянности влез туда. Кто же там стоял? По-моему, какой-то рабочий, да, рабочий в синей куртке. И, кажется, был страшно взволнован.

— Значит, рабочий? В синей куртке? Благодарю вас. Я так и доложу. Спасибо. — Служащий ныряет обратно в кабину, а уголовный комиссар скрывается в толпе.

10

Аптека «Айнхорн» не пользуется в Альтхольме хорошей репутацией. Люди предпочитают ходить — пусть это и втрое дальше — в аптеку Заломона или в Вассермановскую.

Причиной сему «айнхорновский» аптекарь Хайльборн, страдающий той мягкой формой сумасшествия, которая в народе зовется дурью. Хайльборн никогда не дает покупателям того, что они хотят, а предлагает им лишь то, что считает нужным сам. Если фрау Марбеде, например, просит дать ей от страшнейших, убийственных головных болей пирамидон, то аптекарь отпускает ей клизму, «чтобы вы наконец избавили свой кишечник от всякой дряни». А девушкам и молодым мужчинам он с удовольствием прилагает к покупкам презервативы: «По крайней мере, не будете вечно бегать ко мне за „гонозаном“ и уколами от триппера».

В последнее время аптека «Айнхорн» почти безлюдна. Ибо свою воспитательную деятельность Хайльборн распространил и на альтхольмских врачей: одобряя далеко не всякий выписанный ими рецепт, он увеличивал или уменьшал дозу по своему усмотрению, в связи с чем на него подали в суд.