Крестьяне, бонзы и бомбы

— Нет их, потому и не отдаю.

— Нет, есть. Ты что задумал? Уйти от нас? А если я забеременею?

— Забеременеешь? — злится он. — С чего?

— Сам прекрасно знаешь, как сегодня получилось.

— Ничего не получилось. Ты просто вообразила это. Из-за денег.

— Нет, не вообразила. Неделю со мной не побыл и голову потерял. Стоило весь год осторожничать…

— Значит, не стоило?

— Глупости говоришь. Ты или всегда должен следить, или вообще не надо.

— Ну, а если и в самом деле забеременела, — решает он прощупать почву, — то в Штеттине, на одной улочке, есть женщина, она поможет избавиться.

— Откуда тебе все это известно? Хочешь, чтоб я тоже села за решетку, да?

— Тетка надежная, а инструмент у нее — шприц и вода.

— Кто тебе это сказал? Небось в тюрьме наслушался?

— Нет, не в тюрьме.

— Значит, знал раньше? И поэтому не следил сегодня?

— Ну ладно, я сейчас встану, — говорит Тредуп.

— Лежи, детей разбудишь. Каково мне слушать их крик с пяти утра, не выходя из комнаты.

— А ты переменилась, Элиза.

— Конечно. Потому что ты переменился. Куда девал деньги?

— Нет у меня денег.

— Как же ты расплатишься с той теткой? Она запросит не меньше полусотни, а то и сотню.

— Двадцать пять.

— Ну и где ж ты их возьмешь?

— Одолжу.

— Да кто тебе одолжит двадцать пять марок? Смеешься?

— Нет. Такую сумму мне дадут.

— Интересно, кто же это даст? Кто?

— Ну, скажем, Штуфф. Даст наверняка.

— Ага, Штуфф. Именно толстяк Штуфф!

— Да. Именно Штуфф.

— Наверно, он и рассказал тебе про ту повивалку?

— Ничего он не рассказывал! Другой человек сказал.

— Кто же?

— Не Штуфф.

— То-то я подумала: ведь Хенни, с которой Штуфф гулял, ходила с пузом. А потом вдруг стройная стала как елочка.

— Вечно у вас, баб, какие-то фантазии.

— Тогда Штуфф должен дать тебе уж, по крайней мере, сто марок, иначе он здорово влипнет.

— Я же сказал тебе, — кричит Тредуп, — что это не Штуфф. Ты спятила, окончательно спятила! Только о деньгах и говоришь. Сначала тысячу марок, теперь еще сто. Только и знаешь: деньги, деньги!

— Ори, ори, буди детей. Тебе-то хорошо, тебя они не тянут за фартук, не клянчат поесть… А тут еще учительница, фройляйн Ланге, сказала мне, чтобы Грета больше не приходила в школу без лифчика. Мальчишки, мол, глаза пялят. Дай денег на лифчик.

— Деньги, деньги, деньги… Придется стать жуликом. Украду деньги из сейфа. Начну грабить пьяных. А Грету буду посылать к Манцову, на Кальвинштрассе, он охоч до маленьких девочек. И…

Удар, нанесенный Тредупу, не был смертельным.

— Убирайся! — дико кричит Элиза. — В газету, на улицу, вон отсюда! У самого тысяча марок, а он всякие пакости о родной дочери говорит, лишь бы с денежками не расстаться! Убирайся!

Тредуп из угла комнаты пялится на жену. Та, тяжело дыша, сидит в кровати и смотрит на мужа. Он стоит в короткой сорочке, из-под которой торчат худые волосатые ноги, и рассеянно потирает то место на лице, куда приложилась рука жены.

— Да, — говорит он, неожиданно улыбнувшись. — Получилось как в тюрьме, когда они бросили меня с лестницы. У тебя я тоже слетел вниз.

— О чем ты? — спрашивает она.

— Да так. А теперь свари кофе. Или чаю. Или мучной похлебки. Что найдется. К шести мне надо в «Хронику».

— Хорошо, — говорит она послушно. — Вандлерша, наверно, уже встала. Займу у нее кофе на одну чашку.

2

В половине седьмого утра, в своем рабочем кабинете сидит главный редактор «Нахрихтен» Хайнсиус, патриот своего города, автор нескольких романов о коренном померанском крестьянстве.

Он сидит и пишет.

В самом деле пишет. Он не спал всю ночь с той минуты, когда осознал: ведь он обязан что-то написать, газета должна занять свою позицию.

Вчера вечером, слушая, как Блёккер молол вздор о крестьянском бунте, бешеных наскоках полиции, невероятных событиях в Аукционном павильоне, о размахивающих дубинками шупо, унизительном обращении с крестьянами, о полицейском тиране, у которого мания величия, — вчера вечером Хайнсиус сказал с улыбкой:

— Вы переоцениваете это, Блёккер. Стычки во время демонстрации? Их каждый день десяток. Сегодня произошло, завтра уже забыто. Итак: заметка в местной рубрике плюс официальная сводка, ну и строк тридцать на общественные эмоции, так и быть. Всё.

— Но люди негодуют.

— Кто? Крестьяне? Какое нам до них дело! А горожане? Ведь нет? наверняка нет! Самое большее — рады бесплатному зрелищу.

— Горожане озлоблены.

— Бросьте, Блёккер, бросьте. Сегодня я даю воспоминания одной танцовщицы — как она выступала перед принцем Уэльским. Вот это интересует людей. А что бывает здесь, в Альтхольме? Что-нибудь когда-нибудь приключилось, годное для первой полосы? Переоцениваете, Блёккер.

Это было вчера вечером, потом пошли телефонные звонки.

Хайнсиус — редактор-стригун. Из редакции он почти не отлучается, всегда посылает вместо себя кого-либо другого. Сам он — тихий отшельник, таинственный Неизвестный, о существовании которого никто и не подозревает. Репортер местной газеты должен быть общедоступным, главный же редактор — рака в святилище.

Люди привыкли звонить в святилище по телефону. Трубку снимают, отзывается голос, который отвечает скупо, уклончиво, ничего не обещая.