Крестьяне, бонзы и бомбы

— «…Поистине тяжелый день в истории Альтхольма. Но куда важнее всех этих разговоров — ясный ответ на вопрос: как относится население Альтхольма к событиям „кровавого“ понедельника? Согласно ли оно с тем, что крестьян, являвшихся гостями нашего города (ибо демонстрация была разрешена), подвергли избиению, или же не согласно?

Я просто в ужасе: на каждом шагу слышу, что большой конный турнир, который должен состояться здесь через три недели, крестьяне будут проводить не в Альтхольме. А ведь на этот турнир в стены нашего города всегда съезжалось шесть — восемь тысяч крестьян. Избави бог Альтхольм от бойкота со стороны земледельцев!

А посему, купцы, коммерсанты, промышленники, кустари, мастеровые, заявите коротко и ясно: согласны ли вы с „кровавым“ понедельником или нет?

Коммерсант от имени многих».

Штуфф берет листок в обе руки:

— Тредуп, сын мой, ты загладил все свои грехи. Это — в самое яблочко.

Он кидается в наборный цех.

ГЛАВА II БОЙКОТ ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ

1

Газета Падберга «Бауэрншафт», с небольшими интервалами, несколько раз, — ровно столько, чтобы не забывалось, — поместила приглашение на всеобщий сельский сход.

Почти в одних и тех же выражениях крестьянам предлагалось «слать гонцов по селам и созывать тех, кто возделывает землю, на всеобщий сход по важному делу». Место и время сбора гонец должен шепнуть на ухо только самому домохозяину, «храня в тайне от жены и детей, горожан и купцов, корчмарей и батраков».

(Кому и когда впервые пришло в голову употребить старинные речения, уже никто не помнит, хотя движение «Крестьянство» еще совсем молодое. Но они, обороты эти, укоренились, ведь крестьяне постоянно слышат их в церкви, да и в Библии читают.)

Молодым парням одно удовольствие — вывести утром из конюшни вычищенную до блеска рабочую лошадь, накинуть на нее попону, надеть седло из оставшейся в хозяйстве военной амуниции, — а то и без седла, — и отправиться верхом по округе, останавливаясь у каждого двора.

Протрубить в рожок или щелкнуть кнутом. И с важным видом пригласить вышедшего из дома «честного хозяина, или безземельного мужика, или испольщика, — того, кто своими руками землю возделывает, — прийти на этой неделе, в среду, к дрочнику, близ Лоштедта, туда, где лежат камни с кургана, дабы учинить суд над всяким, — будь он знатным или простым, — кто повинен в „кровавом“ понедельнике в Альтхольме».

Падберг сам подыскал место для схода. Нет, не в танцевальных залах с выцветшими бумажными гирляндами, с зелеными дощатыми подмостками, где все напоминает о музыке и бабах, не в кабаках, провонявших пивом и табаком! А там, где высятся редкие сосны-зонтики, буйно желтеет дрок и среди темных зарослей можжевельника валяются плиты разоренного кургана, — там, ночью, при луне (обещано в календаре), при небольшом ветерке, пять тысяч крестьян будут вершить суд…

Прочитав утренние газеты, Падберг одумался после вчерашней ссоры. Отклики прозвучали далеко за пределами провинции, правая печать единодушно поддерживала крестьян, осуждая действия полиции.

И Падберг принимается за работу. В проигранном деле он усматривает какие-то шансы: а вдруг позорный, унизительный разгром демонстрации обернется лучезарной победой.

Пока гонцы скачут по округе, он заседает с шестью крестьянами на Бандековском хуторе. Он говорит им о предстоящей борьбе. Сомневающимся, отчаявшимся сулит близкую победу.

— Крестьянство сейчас волнуется. Будете выжидать три недели, даже две, — ничего в душах, кроме поражения, не останется. А пока они еще помнят удары резиновых дубинок. И сделают все, чтобы отомстить.

— Отомстить! — удивляется граф. — Ну составим резолюцию протеста. А муниципалитет, губернское правление, министр — бросят ее в корзину для бумаг, и все останется как было.

— Будем не протестовать, а действовать. Каждый крестьянин получит задание. Но об этом — только на сходе. До того — никому ни слова. Сход организуем так: на самом большом камне разместится суд — судья и шестеро почетных старшин. Один будет обвинять Альтхольм, другой защищать…

— Кто будет защищать Альтхольм?

— Кому же, кроме Бентина?

— Нет, я не буду. Они такую шутку со мной сыграли…

— Будешь, папаша Бентин, это приказ «Крестьянства». И потом: это же не на самом деле, просто так, для виду.

— Нет, понарошку не буду. Тогда уж лучше взаправду.

— Ну вот! Значит, вынесут приговор, и увидите, как оживут мужики, как завопят альтхольмцы, как струсят власти, как притихнут финансовые чинуши — и все без малейшего насилия!

— А вы, оказывается, заделались большим оптимистом, — говорит граф. — Я помню вас до Альтхольма. Тогда наши дела складывались хорошо, вы же — предостерегали. Сегодня мы в безнадежном положении, а вы поете хвалу.

— Кто унижен будет, тот возвысится, — изрекает Падберг.

— Да не так это говорится, — вспыхивает Бентин.

— У нас это должно звучать именно так, — отвечает Падберг. — Теперь!

2