Крестики-нолики

— В ухо как гвоздь вбили. Прошло… Значит, как услыхали мы про немцев, мамаша-тетка руки в ведро с водой сунула, тесто сбросила кое-как, меня голую под мышку да на улицу. Хорошо, Аксюта ей платье мое бросить успела… Кинулась мамаша-тетка за своими перво-наперво. А навстречу нам полдеревни с детишками малыми. Гляжу, соседка мамаши-тетки, Груня, тоже мимо нас бежит. Как увидала мамашу-тетку, кричать стала: «Твоих, Верка, Мария в лес увела! Успела!..» Верой мамашу-тетку зовут… А Груня пробежит, пробежит, остановится и дальше кричит. Мол, немцы с нашего края идут. Поворачивать надо, прятаться. Немцы в тот раз и впрямь не с большака пришли, а с того конца деревни, где изба мамаши-тетки стояла. Мальчишки, которые на колокольне сидели, все ж немцев за поворотом углядели и тот край деревни упреждать кинулись. Бабушка Мария через огород с внуками прямиком в ельник ушла. Думала, поможет бог беду пересидеть. А кто в лес не успел, в церковный подвал кинулись. Он такой громадный был, хоть десять стад упрячется. Ну и мамаша-тетка со мной под мышкой вслед за Груней в подвал побегла… Раза два уже бывало так. Проходящих немцев с тракта как видели, то вся деревня в подвал бежала. Двери замыкали изнутри да затаивались, как мыши. Проносило… В тот раз народу, как никогда, сбежалось. Мы с мамашей-теткой в самую глубь забрались. А люди все вниз по ступенькам катятся. Две бабы лошадей с собой привели. За ними и закрыли двери вскорости. Темень. Стихло все. Шептался кто редко. Тут, как нечистый ее дернул, лошадь одна ржать принялась. Да громче раз от разу. Хозяйка ее и уговором, и лаской, и кулаком. Лошадь будто сглазили. Ржет и ржет. А как с ней в темени справиться? Поржала-поржала, смолкла. Чую, мамаша-тетка крестится, пришептывает чего-то. И опять тишь. Сыростью пахнет… Лошадь фыркнула и снова ржать. За ней и вторая. Надрываются одна перед другой. Тут по дверям немцы и забарабанили: услыхали лошадей. На первый стук так тихо сделалось, как бы живою закопали меня. Немцы пуще прежнего загрохотали да вслед по дверям из автоматов палить начали. Детишки-несмышленыши в крик от страха. Ну и открыли двери. Куда деваться… Туточки мамаша-тетка меня схватила да за мешки какие-то поволокла. Шепчет мне на ухо жарко: пишкни, пишкни… Народ наверх гонят, а мы затаились — ни живы, ни мертвы… Ждем… Как всех вверх вытянули, двое солдат с фонарями в подвал спустились — по стенам, по углам светом вышаривать принялись. Один солдат порыскал, порыскал да и убежал вскорости. А другой, мордастый, с валуем схожий… Валуи зачастую на место боровиков вылезти норовят. Да все спутать. Обманные грибы. Негожие. С виду ну самый что ни на есть белый. Крепкий, ладный. А наклонишься — скользкий. Дурной гриб. Так и люди вот. Одни боровики. Добрые. А другие — валуи. Тот солдат мордастый самый валуй и был. Выскреб он нас фонарем все ж. Заулыбался. Мамаша-тетка по простоте душевной тоже посветлела надеждой. На ноги мои немцу показывает. Кранкен, говорит, зер шлехт. Больные, мол, ноги. Плохие очень. Ходить не могут. Мордастый смотрит, кивает. Сочувствует вроде. Мамаша-тетка, что от Курта да Вальтера по-немецки запомнила, стала теми словами солдата упрашивать, чтоб не гнал он нас из подвала. Немец внимательный сделался. А сам все ближе. Подошел. Пальцем по щеке моей провел. Сощурился. Потом мамашу-тетку по плечу погладил. Чую, она замерла вся. Немец вплотную встал. Мылом пахнет. Начал мамашу-тетку по руке гладить. Вижу, она сумраком наливается, назад пятится и на немца глядит нехорошо. Должно быть, и он это смекнул. Лицо сплющил. Да как мамашу-тетку в живот сапогом жахнет! Так мы и отлетели с ней. Мордастый автомат с плеча — дерг. Шнель, орет, шнель! Быстрее, значит…

Наверху поделили народ. Старых в одну сторону. Крепких, посильней — в другую. Мамашу-тетку, что меня с рук так и не спустила, к молодым определили. Немцы с двух сторон встали. И погнали нас из деревни.

* * *

Сначала чужие, подламывающиеся ноги Медуницы оплели бросовыми солдатскими портянками. А вскоре мамаша-тетка из раздобытого куска брезента исхитрилась соорудить девчонке чулки-чеботы. В тех чулках-чеботах Медуница упрямо поднималась с четверенек и всякий раз пыталась без посторонней помощи освоить хоть несколько метров пути.

В белом обшарпанном доме с высокими колоннами и лепными потолками, множеством комнат и еще большим количеством дверей их продержали пятеро суток. В каждой комнате на полу лежало по несколько десятков изорванных тощих матрасов. Мамаша-тетка сразу заняла место посередине, строго-настрого запретив Медунице отползать от нее дальше, чем на два шага. Из прорезных створок белых дверей два раза в день появлялись черные плоские котелки с зеленоватой баландой и раз в два дня буханка темного хлеба с номером, начерченным мелом на верхней корке буханки. На каждом из черных котелков был вытиснен четырехзначный номер. Вылизав баланду до капли, Медуница как зачарованная гладила тисненые цифры с двух сторон, пока мамаша-тетка, стукнув ее по рукам, не отбирала плоский котелок.