Крестная мать - 2

…Гибель летчика для Степянки, где полк стоял уже несколько десятков лет (перебазировался сюда с западной границы СССР еще в пятидесятых годах), — событие, увы, нередкое: два года назад при выполнении учебно-тренировочного полета погиб молоденький лейтенант, всего год назад окончивший летное училище. Чуть раньше, в девяносто втором, при заходе на посадку в условиях плохой видимости практически мимо ВПП, взлетно-посадочной полосы, сел еще один лейтенант; его самолет развернуло, потом он опрокинулся на фонарь кабины и загорелся… Теперь вот Игорь Студеникин…

Похоронная процессия, двигавшаяся по центральной улице Степянки, состояла в основном из женщин, державших за руку детей. Дети испуганно жались к матерям, с напряженными лицами слушали рыдания Марины Студеникиной — высокой красивой брюнетки в черном платье и черной косынке; рыдания эти не мог заглушить маленький духовой оркестр из местных жителей-музыкантов — их было человек семь. Впрочем, оркестр, кажется, и не старался заглушить печальной своей мелодией это новое для Степянки горе, траурная музыка терзала душу, выворачивала ее наизнанку, заставляла думать, искать ответы на вопросы: почему погиб молодой, в расцвете лет мужчина, отец двух маленьких девочек? Зачем? Во имя чего? И как теперь жить дальше этой осиротевшей, потерявшей кормильца семье?

Оркестр плакал; труба в руках тощего пожилого музыканта в летной кепочке с американскими буквами LAS VEGAS выводила горестно-прощальное, что трудно передать словами; мелодия шла из глубины потрясенного и сочувствующего сердца и точно так же отзывалась в других сердцах; голос трубы, высокий, женский, легко находил путь в самую глубину души, мучил ее, заставлял сопереживать и думать о чем-то возвышенном, неземном, что недоступно простому человеческому разуму; трубе вторил баритон — рассудительно и тоже горестно, по-мужски: что, мол, поделаешь… Крепись, живущий!.. Баритон вел свою мелодию, она, как вьюн на палисаднике, обнимала в согласии и тоске жалобный голос трубы, дополняла его; тенор и альты покашливали, тянули в согласии меланхолически минорную мелодию, создавали для рыдающей трубы мощный трагический фон; и совсем уже довершал архитектонику медленного похоронного марша бас. В руках здоровяка музыканта он казался игрушкой, но «игрушка» эта стонала раненым русским медведем, ни за что ни про что подстреленным на лесной просеке загулявшим заезжим браконьером…

А Марина Студеникина кричала на всю улицу, на всю Степянку, на весь мир:

— Иго-о-о-орь!.. Родно-о-о-ой ты мо-о-ой!.. Как же мы без тебя будем жи-и-и-ить?! Игоре-е-ша-а-а…

Крик вдовы хлестнул всех по нервам. Многие женщины заголосили, завыли. Почти у каждой сейчас нашелся повод поплакать и погоревать: остались теперь без мужей уже три жены летчиков; у одной женщины разбился на мотоцикле сын; у другой похитили и, изнасиловав, убили дочь; у третьей не стало матери; четвертая не дождалась в далекие сороковые мужа с войны; пятая рыдала от неустроенности в жизни, от тоски, одиночества и нищеты, оттого, что только слезы и могли на какое-то время облегчить ее душу; шестая и сама не знала, отчего плакала, сердцем понимая, что пришла на их землю Большая Беда, что трудно, очень трудно сопротивляться ей… и у остальных нервы не выдерживали траурной музыки Горя и Беды, только она и была сейчас с ними: ведь никто не видел, что осталось от летчика, не видел его лежащим в гробу, окошко в железной крышке закрыто марлей. Страшно было бы увидеть то, что осталось от еще совсем недавно живого и жизнерадостного Игоря Студеникина…

Но слезы и плач тех, кто шел сейчас за гробом летчика, были едины: они протестовали против насилия и войн, против горя и несчастий, бед и самой смерти. Что еще оставалось делать этим беззащитным сейчас матерям и вдовам, женам и сестрам, тещам и чьим-то крестным, бабушкам и молоденьким девушкам, если сила на стороне мужчин, если в их руках власть и оружие, если они никак не могут и не хотят научиться жить в мире и согласии — все чего-то делят, спорят, ссорятся, потом пускают в ход пулеметы и автоматы, бомбы и ракеты и делают несчастными женщин, своих детей…

Конечно, в похоронной процессии были и мужчины; мелькали в опущенных руках голубые околыши фуражек, и чья-то седая, трясущаяся голова, и наполненные застывшим навек горем глаза, постукивала по твердому горячему асфальту палочка… слышались растерянные тихие слова, вздохи, сморкание — мужчинам, даже военным, тоже очень трудно сдержать слезы и отчаяние…