Крестная мать

— И вот мы с моим другом имеем сейчас возможность сказать вам то, что думаем. И наше присутствие здесь, и наше скромное угощение — разве это не есть доказательство заботы молодого российского бизнеса об искусстве, о вас, артистах?.. За вас, дорогие наши служители Мельпомены! За вашу любовь и преданность театру, за вашу неувядающую юность и счастливое будущее! Помните: мы вас всегда поддержим и всегда вам поможем. Так, Феликс Иванович? Что ты молчишь? Скажи пару слов.

— Ты все сказал, молодец. Что тут добавишь? Выпьем! — Феликс стал чокаться с девочками. — У тебя, Антон, талант оратора, ты хорошо умеешь говорить, я и не подозревал.

— Да, Антон Михайлович у нас ора-а-атор, — одобрительно загудела со своего места Анна Никитична. — Он и в театре хорошо говорит, его у нас любят. Давайте, девочки, выпьем за наших спонсоров.

Все выпили, стали закусывать, разговоры за столом на некоторое время стихли. Городецкий ел вяло, не очень проголодался, исподтишка наблюдал за Марийкой, пододвигал ей блюда. Девушка торопливо и по-прежнему смущенно говорила: «Спасибо, спасибо! Я достану, сама возьму, не беспокойтесь!.. Ой, ну зачем вы, Антон Михайлович, я все это не осилю». Но он хорошо видел, что ей хотелось попробовать и того, и сего, пододвигал ей блюда. Яна с Катей вели себя раскованно, по-свойски. Ели и пили от души, сколько и чего хотелось, накладывали себе полные тарелки.

— Ешь, детонька, чего ты клюешь, как воробей? — вполголоса сказала Анна Никитична Марийке. И положила ей на тарелку румяную поджаристую ножку курицы, потом два солидных куска мяса, салат и целую гору зелени.

Марийка ахнула, замахала руками:

— Да разве можно все это съесть, Анна Никитична?!

— Не только можно, но и нужно, — с каким-то особым смыслом отвечала та, и все дружно ее поддержали. Марийка оказалась в центре внимания и настойчивой всеобщей заботы. Довольно быстро ее не только плотно накормили, но и крепко, всерьез, напоили.

…Пришла она в себя среди ночи, в груде голых переплетенных тел — мужских и женских. У самого ее лица колыхался чей-то волосатый тугой живот, чья-то нога лежала поперек ее груди, ее руку тянули к вялым мужским гениталиям, а пах жгла нестерпимо-резкая боль.

Марийка попыталась поднять голову, понять, что с ней и где она находится, но ее снова силой уложили на пол, на пушистый ковер, влили в рот коньяка.

— Кайфуй, девочка, кайфуй, — сказал знакомый мужской голос, но она никак не могла вспомнить, кому именно из мужчин этот голос принадлежал — Антону Михайловичу или тому, второму, Феликсу…

— Какая она теперь девочка! — смачно хихикнула хозяйка; ее-то сиплый голос Марийка узнала сразу и ужаснулась — неужели и Анна Никитична здесь, с ними?!

Да, хозяйка дома была рядом с нею, это ее рыхлая тяжелая нога лежала поперек груди Марийки, это ее широченный зад белел на ковре в полумраке, какой создавал дохлый, намеренно задвинутый в угол светильник.

Анна Никитична встала на четвереньки; тряся отвислыми кошелями грудей, поползла на край ковра, к низкому, уставленному вином и закусками столику. Полулежа, налила себе чего-то в фужер, выпила. Захохотала трубно, торжествующе:

— Последнюю девку в Придонске невинности лишили. Ай да спонсоры! Ай да молодцы!

Марийка в отчаянии стала оглядывать себя, провела рукою по ногам — они были в крови. Она вскочила, закричала так, что и у самой мороз по коже пошел.

— Сволочи! Сволочи! Что вы сделали?! Кто это сделал? Я вас спрашиваю, мерзавцы!

— Ну… мы все тут были… чего орешь? — Яна с трудом приподняла от ковра голову, заулыбалась незнакомо, дико. — Подумаешь, невинности лишили. Дефлорацию провели. Ха-ха-ха… Ты и сама этого хотела, забыла, что ли? И потом: знала, куда шла, не маленькая. А теперь строит из себя… Фу!

Городецкий обнял Марийку за плечи, притянул к себе.

— Успокойся, мышка, чего ты вскочила? Какие-то вопросы глупые задаешь. Кто теперь чего определит? И какие к нам претензии? Все тут делалось по согласию, все свидетели… На-ка, выпей еще да ложись… Ну!

Он увлек Марийку на ковер, голый, пузатый, совал ей, рыдающей взахлеб, рюмку с коньяком, а она, мотая головой, отбивалась как могла, все вырывалась из его цепких волосатых рук. Потом, откуда-то из темноты, появился Феликс, стал целовать ей грудь, успокаивать. Катя тряпкой вытирала ей ноги, говорила скороговоркой: «Ничего, Марийка, ничего, не ты первая… ничего!» Подползла с болтающимися своими грудями хозяйка, навалилась на Городецкого, взялась мастурбировать его, обессилевшего, мерзко пьяного, но он пихнул ее коленом так, что Анна Никитична, как колобок, откатилась в сторону, перевернувшись с боку на бок раза три.

— Вы же изнасиловали меня, сволочи! — рыдала Марийка. — Я же вас всех в тюрьму посажу!

— Всех-то за что, дура! — закричала из полумрака зала хозяйка. — Я тебя, что ли, трахала? Мужиков, вон, двое, с них и спрашивай!

— Ага, вали на серого! — психанул Дерикот. — Сама все устроила, девчонок позвала…