Крестный ход над Невой

«Петруша точно любит. Он даже весь светится. Он вообще всех любит», – отвечая своим мыслям, вслух проговорил Степан.

– Господи! Ты-то что здесь уже делаешь? – вскрикнула бабушка, включив свет. Она тоже умела неслышно ходить по скрипучему паркету. – Не спится? – спросила она, внимательно всматриваясь во внука поверх очков.

– Да, я уже давно встал. Папу даже проводил. Выспался, наверное…

– В школу-то собираешься идти? Или всё дурью продолжаешь маяться?

– Да ладно тебе, чего сразу-то?! – взъерошился Степан.

– Да ты не кипятись, – торопливо зашептала бабушка. – Ты знаешь, сколько раз уже звонила твоя классная преподавательница? Уйму! Со счёту сбилась. Всё на тебя жалуется, что уроки прогуливаешь, интереса к учёбе не проявляешь, на кружки не ходишь, с одноклассниками не общаешься. А я всё под старую дуру кошу и матери твоей ничего не передаю. Но пора уже и за ум браться! Пока на учёт не поставили… А ведь доиграешься! У нас в роду ни лентяев, ни прогульщиков отродясь не было!

– Наверное, меня вам подбросили, – с неприязнью усмехнулся Степан.

– Скажешь тоже… Подбросили его! Никогда такого не думала, наш ты весь от носков до макушечки! А вот то, что пора тебе взрослым становиться и учиться ответственность хотя бы за себя самого брать – это точно! Ладно, волком-то на меня не смотри, пусть с тобой родители воспитательную работу проводят, а мне ты вот что скажи: яичницу или кашу на завтрак будешь?

– Спасибо, бабуля, я уже позавтракал. С папой. А у нас кого-нибудь в роду убивали?

– Господи, помилуй! О чём это ты говоришь?! – Бабушка отмахнулась от него полотенцем. – Да и откуда мне про весь род знать? Про дореволюционных наших я вообще ничего не знаю, не принято было о них говорить: и мама моя молчала, и бабушка всегда молчала, даже про войну и блокаду ничего они мне не рассказывали. Я после войны родилась, следовательно, ничего не видела, кроме послевоенной нищеты…

– А в сталинские репрессии никто не попал? – уточнил Степан.

Бабушка задумалась, а потом сказала:

– А вот не знаю точно… Может, и попал… Есть несколько тёмных страниц в биографии моей бабушки. Но кто теперь что узнает? Столько десятилетий прошло, всё уже забыто и плесенью съедено.

И бабушка стала хлопотать над кастрюлей с кашей. А Степан подумал: «Ведь и она меня любит, она тоже всё время заботится обо мне…»

Вскоре квартира ожила, на кухне стали собираться все остальные члены семьи. Сначала пришла мама. Она выглядела так, будто не спала эту ночь, а разгружала вагоны с цементом. Серое, сильно похудевшее лицо её от усталости было лишено мимики и казалось маской, надетой на какого-то другого, незнакомого человека.

– Стёпушка! Здравствуй, дорогой. Ты уж встал?

Мама пыталась улыбнуться, но у неё это не получилось, только беспомощно вздрогнули уголки губ и тут же опустились.

– Так, понятно! Опять карапуз наш бузил! Он тебя замучает до смерти, попомни мои слова! – бабушка ткнула в мамину сторону ложкой, покрытой комочками манной каши.

– Спасибо, ты уже и кашку сварила… пойду, разбужу детей… Стёпушка, а ты-то покушал?

– Ага! – не вдаваясь в подробности, кивнул Степан.

Мальчик наблюдал, как мама заглянула в его комнату и окликнула брата, потом зашла в комнату бабушки, где жили сёстры. Степан смотрел, будто видел всё это впервые, будто со стороны, и пытался понять, почему каждый шаг, каждый жест матери отдаётся в его сердце такой сильной болью. Это обида? Или сочувствие?

Из комнаты родителей послышался пронзительный визг младшего брата.

– Ну понятно! Собрать детей она не успела… – философски заключила бабушка, разливая кашу по тарелкам.

– Почему? Я-то свободен, значит, пойду нянчиться… – усмехнулся Степан.

– Молодец! – подмигнула бабушка. – За это хвалю!

– Спасибо, родной! – столкнувшись с сыном в дверях, сказала мама. – Ты покачай его не множко, может, ещё поспит…

Она торопливо, будто скрывая навернувшиеся слёзы, на мгновение положила голову на плечо Стёпы и прошептала ещё раз:

– Спасибо! Я тебя очень люблю… Просто я так устала…

Маленький Гоша дрыгал руками и ногами, будто борясь с невидимой паутиной, и время от времени издавал громкий, резкий вопль. Степан подошёл к нему, осторожно и неловко взял его на руки. А потом стал ходить по комнате, укачивая брата, и хрустящим шёпотом напевать себе под нос: «Баюшки-баюшки, Гошка засыпаюшки…»

Комната родителей была похожа на музей семьи. Здесь было собрано много разных вещей, которые когда-то принадлежали ему, Наташе, Оле и Паше, а теперь перешли к младшему.

Было интересно увидеть их все в одном месте, как альбом со старыми воспоминаниями – у каждой вещи был свой, запомнившийся с раннего детства запах, свой звук, своя история.

Гоша, прижавшись к груди брата, охотно уснул, пустив длинную, блестящую слюну, и не мешал прислушиваться к воспоминаниям.

Почему-то ярче других перед глазами возникла сцена, как он, обняв новорожденную, сладко пахнущую лысую Наташку, громко смеялся, потому что у неё открывался только один глаз, который глядел невесть куда и тут же снова закрывался.