Крик коростеля

Сырая погода Боброву нравилась, она охватывала душу и тело сладкой истомой, убаюкивала, настраивала на особый размеренный лад. Вспоминалось, как хорошо в дождик косить. Трава под литовкой сочная и податливая. Под шорох капель неплохо столярничать под навесом. Или сидеть с удочкой в плаще-брезентухе на бережку в добрый клев — выуживать окуней, язей подсекать и, проявив сноровку, вытягивать их, толстомясых да жирных. Нет, рад был Старший Ондатр, не проклинал дождь даже тогда, когда промокал до нитки.

Так он и шел — довольный, задумчивый. Тяжелое отодвинулось, отпустило на время душу.

На улице попадались ему все незнакомые лица. И как он обрадовался, когда увидел у продуктового магазина союзника своего по рыбоохранным делам Степана Матвеевича. Крупноносый, с задубелою кожей, с глубокими морщинами на лбу и щеках, этот человек с виду казался суровым. Взгляд его небольших карих глаз отпугивал. На самом деле он был добряк, и слыл по праву хорошим рассказчиком. Завидная честность и прямота жили в нем. Трудиться он смолоду на туковом заводе начал, потом был рыбаком и охотником, немало лет директорствовал в одном коопзверопромхозе, затем в другом — куда посылали. Теперь уже несколько лет в пенсионерах ходил, но все рыбачил еще для себя и на сдачу. В запретные зоны не лез никогда, в отведенных местах промышлял. Авторитет его в Медвежьем Мысу держался высокий.

— Как поживаешь, Степан Матвеевич? — спросил Бобров.

— Лучше всех и никто не завидует, Александр Константинович! На Миликурке дупло пустое.

— Я туда тоже заглядывал, — кивнул Бобров. — Так им со страху я сети и выложил!

— Думаю — Глушаков это сделал. Кто еще может так распоясаться, чтобы тебя запиской стращать? Он, он! Даю голову на отсечение…

— Накрыли с поличным «святую троицу». Докрякались! Что говорят об этом в селе?

— Разное. Кое-кто сомневается, мол, будет ли дан делу ход?

Старший Ондатр наблюдал, как Степан Матвеевич долго смаргивал, собирая морщины у глаз.

— Думаешь, выйдут сухими и чистыми?

— А то их некому защитить?! — Степан Матвеевич громко расхохотался. — Или мало икры, стерлядей они в область перевозили?! Вот погоди, от удара очухаются и в атаку пойдут. В обороне тебе быть придется.

Бобров повел плечами, как бы заранее стряхивая ненужный груз.

— Ты это оставь, Степан Матвеевич, — возразил он, переступая с ноги на ногу. — Они тут, конечно, в клубок сплелись. И кумовство повальное, порука. Но не те времена, чтобы правду кривдой можно было прикрыть.

Степан Матвеевич усмехнулся с горчинкой.

— Жить честно, по-совести не повелишь. Кривду словами клеймят, а от слов отвернуться легко, или глухим прикинуться. Ухо, ноздрю за это не рвут, железом каленым не прижигают… Схлопочут по выговору в лучшем случае, а через годик отмоются.

— Я в райком пойду, — сказал Бобров.

— А то ты там раньше не был!

— Тогда был другой секретарь.

— Сходи, сходи, Александр Константинович! Записку покажи, вспомни, как Глушаков на тебя с ружьем налетал.

— Откуда знаешь?

— Рассказывали…

Бобров отвернулся, задумался.

— Глушаков уже по инстанциям бегает, собирает, как говорится, в пожарном порядке бумаги на стройматериалы. Боится за свой особняк. Но люди-то знают, как, откуда и что бралось! В леспромхозе своя пилорама…

Расставшись со Степаном Матвеевичем, Старший Ондатр пошел дальше по самой длинной улице Медвежьего Мыса. Вспомнилось, как два года тому назад Глушаков налетел на него с ружьем у костра на охоте. Сидор Иванович крепко выпивши был, всячески стал поносить Боброва. Старший Ондатр одернул его: если не прекратишь, мол, поставлю на уши. Тут Глушаков и схватил ружье, озверел. Бобров живо вспомнил, чему учили его в десантных войсках, выбил из рук Глушакова оружие, а самого его бросил на землю, как куль с мякиной. Сразу пришел в доброе расположение духа Сидор Иванович, просил чуть не слезно никому ничего не рассказывать… Бобров-то молчал, а сами они — был там Смагин еще — проболтались. Глушаков, поди, где-нибудь в пьяном застолье и хвастался, что, мол, прикончить хотел Боброва, да сжалился…

Мог Сидор Иванович «утку» пустить, с него станется.

Бобров вышел по улице прямо к Оби. Противоположного берега, отдаленного здесь километра на два, почти не было видно: все застилала хмарь. Дождь из бусинца перерос в крупный, струистый. Капли ударялись гулко в поднятый капюшон. Однообразный их шум приятен.

На пристани толпились люди: скоро должен был подойти пароход «Омск», на котором давно ходил капитаном приятель Боброва. «Омск» нынче отрабатывал последнюю навигацию. На памяти Александра Константиновича списали уже несколько пароходов — и бывших купеческих, и выстроенных за рубежом, и современных отечественных. Бобров не ходил на них ни матросом, ни штурманом, ни рулевым, но ему было жаль, когда с линии снимали отслужившие свой срок суда. С них убирали машины, сдирали все ценное, а корпус, надстройки, выброшенные на отмель, опрокидывались течением, замывались песком, илом. Постепенно они сгнивали, заглушаемые тальниковыми зарослями…