Крик родившихся завтра

– Здесь вам не равнина, здесь климат иной, идут лавины одна за одной, – поет Дятлов. – И какой толк от инструкций? От приказов? Инструкции устаревают, приказы запаздывают. В итоге кто виноват? Виноват Дятел. Не предусмотрел. Не проявил инициативы. Даже, черт возьми, не ослушался заведомо ошибочного приказа! Как вам такая формулировочка? И ведь было, было! Прострелить башку легко, а вот ты попробуй в эту башку влезть и понять – расстрелять или пристреливать. Расстрелять по приговору трибунала или пристрелить, как собак.

– Я брежу, – шепчет Папаня. – Я заснул и не могу проснуться. Боже, я хочу проснуться! Им толкуют про эволюционный скачок, про возможности, которые он нам открывает, а они обсуждают идиотские инструкции! Бред. Кафкианский бред. Послушайте, Дятлов, всё, что вы вокруг видите, уже не существует. Понимаете? Это такая коробка Шрёдингера, только вместо кота там сейчас всё человечество. И ампула, которая его уморит, тоже здесь. Прямо в этой кухне. Всё только видимость. Квантовый эффект. Нужен лишь сигнал. Чтобы человечество из смешанного состояния перешло в определенное.

– Послушайте, Шиффрин, вот вы талдычите – эволюция, динозавры, землеройки, метеорит. А почему на роль метеорита не гожусь, например, я? Я и моя группа? Чем мы хуже? Да, глупые динозавры никак не могли противостоять удару – ни защитных сооружений построить, ни в пещерах укрыться. Но человечество, в отличие от них, вполне способно защититься. Он крылом, а я кайлом. На каждое дитя патронажа найдется свой вивисектор. Мы и есть метеорит, только от него вымрут не динозавры, а землеройки. И всё пойдет своим чередом, не так ли?

11

– Не так, – говорят у меня над ухом. – Совсем не так, Дятел.

Дятлов замирает. Дядюн движет рукой с пистолетом, но громкий щелчок – и рядом в стене возникает отверстие. Пахнет кислым.

– Перебью как крыс, – обещает голос, до ужаса знакомый, но ужас не дает его узнать. – Оружие на пол. И без дураков.

Дядюн, худой и блеклый смотрят на Дятлова. Тот кивает. Они осторожно кладут пистолеты и отпинывают их к входу. Один останавливается у моих ног. Хочу отойти, но не могу.

– Надежда, с тобой всё нормально?

Всё нормально, кивает Надежда. Она смотрит на меня, потом на того, кто за моей спиной.

– Роберт, – говорит Дятлов, – зачем такие страсти и театральные выходки?

Медленно поворачиваю голову. Сначала вижу пистолет, какой-то странный, с длинным дулом, потом белеющие пальцы, сжимающие рукоять, запястье, грязный обшлаг рубашки.

– Выходи и спускайся вниз, – говорит Роберт.

Это он. Даже пятно крови на животе всё еще влажно блестит.

– Вы ранены, – вскрикивает Маманя.

Роберт склабится:

– Хуже, гораздо хуже, Ангелика. Я – мертвяк.

Он делает шаг вперед, опирается на косяк, медленно заползает на кухню, опираясь спиной на кафельную стену. За ним тянется кровавая полоса.

– А ведь вы меня списали, Дятел, – говорит Роберт.

– О чем вы говорите, Мерзон? – Дятлов приподнимает бровь. – Как я мог предполагать, чем вы там занимаетесь с полевым сотрудником?

– Вы знали, вы всё знали.

Надежда пятится, нащупывает мою руку. Мы отступаем. Роберт выглядит всё хуже. Если минуту назад он был цветом под кафель, то сейчас на щеках проступили синие пятна.

– Держи девчонку, – вдруг говорит Дятлов. Дядюн кидается за нами, но Шиффрин отталкивается от стола, качается назад, и вот они вдвоем валятся на пол.

– Это не Роберт! – страшно орет Дятлов, гитара летит по кухне, а в руке у него появляется что-то черное, изрыгающее, но я уже не смотрю, а скатываюсь вслед за Надеждой по лестнице.

Мне чудится, будто мы стали маленькими-премаленькими. А всё вокруг – огромным-преогромным. Иначе не понять, почему так долго бежим. Мимо стоек с телевизорами, которые подмигивают настроечными сетками – серыми и цветными. Бесконечные ряды. За горизонт. А еще у нас по сорок ног. Потому что нельзя запутаться в двух ногах, а в сорока – самый раз. Запинаюсь, лечу, выставив руки, больно падаю, качусь кубарем, а телевизоры надо мной взрываются, разбрызгивая острое стекло.

Темно. Меня хватают за шкирку и ставят на ноги. Готовлюсь отбиваться, но глаза привыкли к темноте – Надежда. Стриженая, одетая как мальчик, но она. Мир рушится, сжимается, выталкивая в пустоту.

Что-то шумит, трещит, будто радио. Сквозь помехи гнусавит голос:

– Цель – девчонка. Приметы – длинные черные волосы, школьное платье. Приготовиться.

– Где вы? – Иванна. Светит фонариком, освещая мастерскую. Машет. – Быстрее!

Надежда хромает сильнее. Одна штанина располосована, видна кровь.

– Ты ранена, – почти кричу, хотя понимаю, что так делать нельзя.

Ерунда, царапина, Надежда подтягивает брючину. Лучше бы не делала.

Иванна в парике и школьном платье. Даже галстук повязала. На секунду кажется, что они поменялись местами – я поддерживаю хромающую Иванну, а Надежда размахивает пистолетом. Наверху стреляют.

– Всё кончено, – говорит Иванна. – С ними всё кончено.

Ничего не понимаю. Нет ни сил, ни желания что-то понимать. Со мной тоже кончено.