Крик родившихся завтра

Мы больше не соединены. Я всё еще прижимаюсь к ней, а она гладит меня по спине. Ворошит волосы. Я не знаю, как ведут после этого. Но мне ужасно стыдно. Глаза зажмурены. Текут слезы. Я не могу их остановить. Всхлипываю сильнее. Как девчонка. А ведь плакать надо ей. Но она не плачет. Сильнее прижимает к себе. Тысячи голосов смолкли. Блаженная пустота. Везде.

– Что я наделал, – шепчу. Мне кажется, что совершенно беззвучно.

– Поплачь, – шепот в ответ.

Ей тяжело меня держать. Сползаю вбок, сажусь. Подтягиваю ноги, обхватываю колени. Скукоживаюсь. И только тогда открываю глаза. И сразу вижу ее ноги. Невольно поднимаю взгляд. Хочется опять зажмуриться. Неужели это всё я? Кровь. Всюду кровь. Отворачиваюсь.

Слышу, как она встает. Если сейчас ударит палкой по голове, то это будет правильно. Так мне и надо. Прижимаюсь лбом к коленям – чтобы удобнее было. Бить. Но ничего такого не происходит. Она подходит, кладет руки на плечи. Тянет. Легонько. Чтобы я немного выпрямился. Чтобы затылок почувствовал не тупой удар, а тепло ее живота.

– У нас много работы, – говорит она.

– Много, – соглашаюсь.

– Мне нужна твоя помощь, – говорит она.

– Я готов, – отталкиваюсь от железного пола и встаю. Потягиваюсь. И понимаю – как же это хорошо!

Подает мне палку. Я всё еще стараюсь не смотреть на нее. Но взгляд невольно падает на длинные, глубокие царапины на ее спине. Начинают ныть сломанные ногти.

Мы идем к ближайшей катушке, вставляем палки в отверстия, упираемся в них, толкаем. Ступни скользят. Катушка скрипит, неохотно подается, поворачивается, вытягивая из отверстия серебристую нить. Я представляю, как висящий внизу шар поднимается. Делаем полный оборот, еще один, еще.

– Достаточно, – она выпрямляется и вытирает пот. Я смотрю. Уже без смущения. Будто так и должно быть.

Она улыбается, вытаскивает рычаг из отверстия и идет к следующей катушке. Останавливается, поворачивает голову ко мне – совсем немного, достаточно для хитрого взгляда. Иду за ней.

Эта катушка гораздо больше. Серебристые витки плотно уложены. Отверстия для рычагов сделаны чаще. К счастью, нам нужно размотать нить, чтобы шар опустился. Но первые шаги такие же трудные. Скрип и скрежет. Механизм застоялся, заржавел. Цепляется заусенцами. Но скорость увеличивается, приходится упираться, тормозить вращение. Затем щелкает упор, и можно опять вытирать пот.

Работа адова.

Катушка за катушкой. Разматывание и наматывание. По неведомой мне закономерности. Я лишь послушное орудие. Приложение к рычагу. Не спрашиваю. Не возражаю. Не жалуюсь. Ей не легче, чем мне. Труднее, она ведь девочка. Хотя нутром понимаю, что подобные расчеты теперь неуместны. Нет больше мальчика, нет больше девочки. Есть двое, выполняющие чертовски важную работу.

Я не жду перемен. Не жду, что изменится направление и сила ветра. Что Земля станет вращаться в другую сторону. Что небо изменит цвет, а созвездия очертания. Хотя, наверное, всё возможно. Больше всего это напоминает настройку радиостанции на далекую и трудноуловимую волну. Поиск новой резонансной частоты – стрелка медленно ползет через засечки городов: Москва, Рига, Будапешт, Осака, Конотоп и иже с ними, встречая лишь шумное сопротивление эфира.

Пока мы на мертвой волне. И я начинаю ее различать – потрескивание.

– Слышишь? – решаюсь прервать тяжелое дыхание, переходя к следующей катушке – на этот раз крошечной, под силу мне одному.

– Конечно, – кивает она. – Так и должно быть.

И я замечаю кое-что еще. Наверное, это началось раньше, но смущение не позволяло его заметить. Меняется она сама. Мне трудно подобрать слова. Округляется. Растет. Становится женственней.

– У тебя, – вырывается, – выросли…

– Что? – непонимающе смотрит на меня, прослеживает взгляд. – Ах, это?

Словно взвешивает их обеими руками. Смеется. Поворачивается боком и встает на цыпочки. Так лучше видно. Она взрослеет. Взрослеет на глазах. Тут догадка снисходит и на меня. Я осматриваю руки, живот, ноги. Это не мальчишечьи спички, но еще и не матерая зрелость. Мы оба выросли. Из голенастых подростков превратились в юношу и девушку.

– Ты об этом жалеешь? – Она подходит и разглядывает меня. Всего. Как есть.

Не могу прийти в себя. Потерялся в мыслях. Она обнимает и прижимается всем телом. Больше ничего не надо объяснять. В этот раз всё происходит по-другому. Так же, но по-другому. Не могу объяснить. В ней нет одеревенелости первого смущения. Словно кто-то дал ей и мне разрешение на происходящее. Снял запреты.

Теперь это занимает больше времени. Если честно, я готов и дольше, но она отстраняется, встает, тянет за собой.

Работа. У нас чертовски много работы. Катушка за катушкой. Уйма катушек.

А мертвая волна постепенно оживает. Можно услышать бессвязные слова. В один из перерывов, когда она дремлет у меня на груди, я разбираю: «Говорит токийское радио». Настолько четко, что кажется обманом слуха. Хочется растормошить ее, но сдерживаюсь. Пусть поспит. Тру щеку и чувствую щетину.