Крик родившихся завтра

Катушки. Они стали другими. Будто в них вдохнули жизнь. Теперь это не мертвые куски металла, их окутывает мягкое сияние, они двигаются – то начинают быстро вращаться, потом замирают, вращаются в другую сторону, распуская намотанную нить. Из них бьют в небо световые столбы, раскрываясь далеко вверху многочисленными лепестками, ответвлениями, прожилками.

– Тебе нравится?

Безмолвно сжимаю ее ладонь.

Она тянет за собой. Мы подходим к краю площадки и смотрим вниз, на Токио. Только он не изменился – вечный город Токио.

– Теперь – туда? – Мне не верится, что всё закончилось.

– Почти, – Надежда улыбается. – У нас осталось еще два дела. Совсем маленьких. Вот таких, – показывает. – И смешных.

Смеюсь.

– Ты мне поможешь?

– После целой жизни? – спрашиваю. – Легко.

Часть шестая. День неприсутственный

1

Наталья смотрела на Любочку, и ей ужасно не хотелось ее будить. Всю ночь она просидела в кресле и наблюдала, как дочь спит. Переворачивается с боку на бок. Закидывает ногу на сбитое одеяло, а потом, слегка подмерзнув, сонными руками поправляет его, укутываясь почти с головой, так что только носик торчит. И еще что-то говорит. Неразборчиво, еле слышно. Видимо, разговаривая с кем-то, кто ей снится. Может быть, розовый заяц, без которого она категорически отказывалась засыпать. А может, школьные друзья, про которых она Наталье все уши прожужжала – какие они все замечательные и хорошие, даже мальчишки, представляешь, мам?

Стрелка неумолимо приближалась к той отметине, когда надо будет потрясти легонько Любочку за плечико и прошептать на ухо:

– Пора вставать. Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.

Но перед этим хорошо бы поставить кипятиться чайник, чтобы к тому времени, когда дочка умоется, всё уже стояло на столе – и сладкий чай, и печенье, и бутерброды с сыром. Наталья осторожно встала, сделала шаг к двери, и внезапно ее пронзил такой страх, что сердце поначалу замерло, а потом застучало с частотой тикающего будильника. Или еще быстрее.

Наталья ухватилась за косяк двери, сделала несколько глубоких вдохов и осторожно, будто подглядывая, оглянулась. Ничего не изменилось. Любочка спала.

* * *

– Мама, ты чего? – Любочка удивленно посмотрела на Наталью, которая продолжала держать ее за руку, явно намереваясь последовать за ней в туалет.

– Ой, извини, – Наталья смутилась и заставила себя разжать пальцы. – Всё время забываю, какая ты уже большая, – неловко польстила она. Любочка, сморщив нос, захлопнула дверь и принялась возиться внутри, производя удивительно много для такой маленькой девочки шума.

Наталья прислонилась к двери спиной и простояла бы так, наверное, до самого окончания водных и прочих процедур дочки, но тут вспомнила о стоящей на плите каше. Ей даже показалось, что она почуяла пригоравшее молоко. Наталья кинулась на кухню, но всё оказалось нормально – каша медленно булькала и в ней, кажется, не было даже комков.

Теперь всё расставить на столе, достать любимые Любочкины чашку и тарелку, порезать хлеб, достать из холодильника масло, которое Наталья, по старой привычке, хранила в банке с водой – непонятно уже и зачем, раз пузатый «Мир» снабжал их холодом в изобилии. Что еще? А, вилка, нож, ложечка.

Всей этой скрупулезностью Наталья старательно отвлекала себя от того, что Любочка всё еще находилась в ванной, за закрытой дверью. И хотя она ее прекрасно слышала, но ведь не видела! Не видела уже несколько минут, отчего руки начинали ощутимо дрожать, а на лбу проступала испарина.

Позавтракала Любочка, как всегда, с аппетитом. Да и манная каша удалась на славу – без комков. Любочка старательно размешала ее по тарелке, а потом брала ложечкой с краев, где каша остывала быстрее. Уплела бутерброды с чаем, немилосердно кроша на стол. Наталья уселась напротив и не могла налюбоваться. Ребенок был здоров, бодр и весел. И находился на расстоянии протянутой руки. Можно потрепать ее по косичкам, поправить фартук, дернуть за ухо.

Любочка о чем-то тараторила, но Наталья не очень прислушивалась, лишь согласно кивая головой. Потому что волна беспокойства, только-только откатив, вновь набирала силу, грозя захлестнуть ее с головой. Предстояло прощание. И предощущение боли растекалось по телу смертной слабостью. Так, наверное, чувствует себя приговоренный, которого ведут на казнь.

Как только Любочка вскочила с табуретки, Наталья схватила ее за руку, и вот так вместе они прошли в коридор. Дочке было неудобно надевать сандалии, застегивать на них тонкие ремешки, уже изрядно потертые, со множеством заломов, но она, словно бы понимая состояние Натальи, не вырывала у нее ладошку, лишь покусывала губы. Наверное, хотела что-то сказать, но сдерживалась.

– Ну, я пошла, – сказала Любочка, а Наталья оглядывала дочь с ног до головы, отыскивая повод еще ее задержать.

Поправила бантики. Отряхнула школьный передник. Проверила застежки на сандалиях. Готова. Теперь самое трудное – отпустить.

– Иди, – сказала Наталья, но по тому, как на нее смотрела Любочка, она поняла, что сказала это про себя. И повторила вслух: – Иди.