Крики солнца (СИ)

Недовольство машинистов или работников железной дороги было самой универсальной причиной для объяснения опозданий и задержек. Circumvesuviana, грязная, шумная, полная туристов, продавцов сувениров (братья по несчастью...), искателей прибыли из Бангладеш и Нигерии, исправно возила Гвидо из Сорренто в Неаполь пять дней в неделю - так исправно, что он уставал. Зная наизусть дорогу длиной в час, трудно было любоваться пейзажами, особенно в утренней тесноте и вони чужого пота. Но раз или два в месяц, а иногда и три, неизбежно случались забастовки. Весьма удобно: даже без справки о болезни можно пропустить. Гвидо помнил, как год назад благодаря забастовке провёл чудный день с Лукой и Анджело, своим кузеном. За утро они взмокли у волейбольной сетки на пляже (футболу Гвидо предпочитал волейбол - поэтому родители, одноклассники и младшие сёстры считали его не то чтобы идиотом, но слегка неполноценным), а вечер проторчали за игровой приставкой. Был самый обыкновенный, будний четверг, что только усиливало удовольствие.

Однако с тех пор ни одна забастовка железнодорожников не прошла без работы в магазине. Теперь Гвидо радовался им значительно меньше - и почему-то стеснялся объяснить ребятам, почему.

Глаза Грозной Эспозито за стёклами очков опасно сузились.

- Забастовка была на прошлой неделе, если не ошибаюсь. Вы ничего не перепутали, синьор Бруни?

Гвидо опустил глаза. Лука смущённо закашлялся.

- Другая забастовка, он хотел сказать. В Сорренто. Бастуют паромщики, и часть путей перекрыли. Простите.

Эспозито вздохнула с раздражением - наверное, не желая дослушивать его вдохновенное враньё. Маленькие глазки Луки в моменты лжи блестели с чрезмерной очевидностью. Гвидо незаметно пихнул его локтем.

- В класс, молодые люди, - коротко распорядилась Эспозито. - Мы едва начали обсуждать результаты теста, так что вы мало пропустили.

Результаты теста... У Гвидо заныло под ложечкой. Он знал, что завалил. Знал так же хорошо, как то, что ненавидит жёлтый цвет и запах лимонов.

Тест тоже проверял знания о Великой Французской революции, и он не был уверен ни в чём, кроме вопроса о главном лозунге. "Свобода, равенство, братство". Помнится, тогда ему пришла в голову злая мысль: действуй этот лозунг в современной Италии - всё было бы по-другому. А кое-кому из представителей туристического бизнеса (и, прости Дева Мария, туристов) не помешало бы существование гильотины.

- Ты чего? - шепнул Нунцио, пока Гвидо выковыривал из сумки, медленно умирающей от старости, учебник и тетрадку. - На тебе лица нет.

Нунцио много читал и любил умные фразы. Ещё любил политику (всегда смотрел новости - будто сорокалетний), знал обо всех саммитах, санкциях и прочих высокопоставленных разборках. Интересовался футболом. Точнее, не то чтобы интересовался - уважал "как часть национальной культуры", по его собственному выражению.

В общем, у них было мало общего.

- Ничего, - соврал Гвидо. - Всё окей.

На самом деле, всё было далеко не "окей". Приступы ненависти ко всем вокруг - беспричинной, жестокой, до сведённых ноющих скул - в последнее время повторялись всё чаще. И не давали ему покоя. Иногда приходили даже во сне. Однажды Гвидо приснилось, как он убивает отца, а потом его молотком разбивает по очереди все прилавки "Marin'ы". Он проснулся от страха и тошноты.

Вдруг вспомнилось, что на майке той девушки-китаянки - с тихим голосом и грустными глазами - был знак пацифизма. Она всё ещё в Сорренто или нет?.. Вот бы узнать...

- Гвидо Бруни - шестьдесят два процента, - объявила Эспозито, положив перед ним исписанный лист. - Удовлетворительно, но Вы могли бы и лучше.

НЕАПОЛЬ. МРАМОР

Ночи были душными, воздух - влажным, и просыпалась она на почти промокших простынях. За окном серел купол кафедрального собора, из-под которого в положенные часы гулко звонили колокола. Собор, можно сказать, прирастал боковой стеной к их дому: так близко, что сначала не верилось. Если Вика и Нарине, уже проснувшиеся, лежали каждая в обнимку со своим телефоном (Нарине, впрочем, иногда с английским романом - вопреки тому, что закладка в нём зрительно не перемещалась), она первым делом шла к окну и раздвигала шторы, чтобы взглянуть на купол. Между камнями кладки семнадцатого века рос мох и шумно общались голуби. Вблизи купол был невзрачным, потемневшим от старости - особенно в пасмурную погоду, - но она привязалась к нему, точно к старому приятелю. Через неделю-другую уже тянуло спросить: come stai, дряхлый?..