Крики солнца (СИ)

Эдуардо сошёл с поезда на вокзале Санта Лючия ровно в 14.00. Можно часы проверять, как в Швейцарии. Ему нравилась точность итальянских поездов - как, впрочем, и весёлые мифы об итальянской непунктуальности. Нравилось сидеть в мягком кресле, с комфортом и лёгкой ленью пересекая всю страну с севера на юг за пять-шесть часов. В эти часы он успевал поразмышлять над тем, на что в другое время не хватало времени. А иногда просто бездумно смотрел в окно, где пролетали мимо зелёные бока холмов, оливковые рощи, поля Тосканы и Эмилии Романьи. Раньше, в первые разы, ему хотелось не выпускать из рук камеру - особенно на закате. Жаль было, что поезд несётся так быстро. Он отчётливо помнил, как на мосту через Бренту у него - тогда ещё совсем зелёного, вчерашнего студента - в буквальном смысле захватило дух. Очень прозаично, вроде приступа астмы, хотя астмой он никогда не страдал. Стало нечем дышать.

Он не был в восторге от своей острой восприимчивости - но давно принял её, как данность. Или болезнь. Мама, психолог со стажем, иронически определяла её как "синдром Стендаля".

Эдуардо никогда не понимал, что шедеврального в Стендале: "Красное и чёрное" показались ему слезливой историей без особого смысла. Нечто наподобие барочных, пафосных фото со старинными интерьерами, лестницами из мрамора, женщинами в винно-красных платьях - тех фото, которые обожает главный редактор... Тем не менее, с материнским диагнозом он был согласен.

Всю жизнь соглашался со всеми её диагнозами.

Он вышел в толпу туристов, сжимая в руке сумку с оборудованием и портфель. Спина ныла после долгой поездки. В воздухе мешались разные языки, запахи еды и кофе из ресторанов. У здешней воды тоже свой, исключительный запах - и Эдуардо усвоил это, увы, слишком хорошо. Вавилон на воде. Вавилон, похожий на сон поэта-наркомана - на резную, розово-серую мечту со стрельчатыми окнами и мостами. Мечту, которой не суждено сбыться.

Машинально приметив несколько колоритных лиц (хоть сейчас на фото), Эдуардо повернул налево, к мосту Скальци. Лучано, пишущий для рубрики путешествий, в этот раз посоветовал ему недорогую гостиницу близко к вокзалу - если в Венеции, конечно, не кощунственно использовать слово "недорогой"... Гладь воды в канале лежала, переливаясь грязью и бирюзой. Лишь чуть темнее был купол ближайшей церкви. Призрачно-хрупкие, узкие дома с колоннами выстроились вдоль набережной. Всё здесь было хрупким и узким - даже самые широкие улочки и площади, утопающие в тени, даже маски в магазинах и призывные голоса гондольеров. Всё грозило разрушиться, прямо сейчас, на твоих глазах, чтобы ты жадно смотрел на смерть красоты.

Ибо жаден человек до красоты и до смерти.

Эдуардо перешёл мост Скальци и двинулся вдоль воды, борясь с собой, чтобы не достать камеру. Редактор заказал ему серию фото для статьи о самых романтичных местах Венеции (глупое излишество: вся она романтична, романтична до штампа). Он прибыл сюда на два дня. И это был отличный повод, чтобы завершить Дело, которым Эдуардо жил в последние месяцы.

Он не планировал возвращаться.

2

Два года назад Винсент, приятель отца из Польши (наполовину польское происхождение отца после разрыва с матерью почему-то сказывалось особенно сильно), заявил, что Эдуардо - не итальянец, потому что "не умеет жить". Не умеет наслаждаться каждым мигом, не морща лоб в бесплодном осмысливании бытия. Не способен просто смотреть футбол, просто смаковать выпечку за завтраком, просто греться на солнышке, лениво обсуждая с друзьями новый налог... Во всём ищет что-то потаённое, какой-то единый секрет, причину причин - нечто вроде того, чем был Бог для схоластов Средневековья. Пока Эдуардо слушал пьяноватое гундение Винсента, ему, пожалуй, впервые в жизни стало жаль, что он атеист.

Вода дробила солнце в бликах. Вид со стеклянно-металлическим мостом Конституции на фоне ажурных палаццо пятнадцатого и шестнадцатого веков казался готовой фотографией - открыткой из тех, что нарасхват у бережливых иностранцев.

Эдуардо обогнул сады Пападополи (пятно тёмной зелени в общей пастельной гамме нещадно било по глазам), перешёл ещё два хилых мостика и углубился в лабиринт узких улиц - таких узких, что иногда плечи тёрлись о стены домов. Сушились постиранные простыни. Возле мусорных баков чайка свирепо билась с голубями за ломоть хлеба. Места здесь, вдали от Сан Марко, были нетуристические, и во двориках, среди колодцев с полустёртой резьбой, он слышал эхо собственных шагов. Венецианская акустика. Весь город - один театр. Маленький и странный. С четырьмя вечно враждующими районами-сестьере, с тенями дожей, надушенных куртизанок и стеклодувов, что не первый век работают на износ. Сейчас, в жёлтых тихих двориках Дорсодуро, Эдуардо казалось, что за этим он и приехал сюда - поклониться теням.

Или тени.

Почему Марко всегда так любил Венецию? По странной прихоти, удостоившей его, южанина, её северного имени?