Криптонит (СИ)

Щёлк — и не я и не он, но всего лишь наши фантомы переносятся в балкон, который уже поменял очертания. Я боюсь иногда, что даже его лицо в моей памяти поменяло очертания. Я хочу бежать от этих воспоминаний, до того я их боюсь; но одновременно мне хочется плакать от того, что они вечно ускользают из рук. Жизнь — очень зыбкая штука, как то моё отражение в окне его квартиры.

— Красные мальборо? — я усмехнулась уголком губ, когда он протянул мне пачку. Всё честно. Я украла у него усмешку, колючий взгляд и расслабленную позу, он у меня — мои сигареты. Мы всё равно откусили друг от друга по кусочку, как бы ни бегали друг от друга.

Я закуталась в расстёгнутое пальто, всё также пытаясь спрятать эту девочку, которая всё пытается пробиться в дрожащих костях, в этих ломкостях и всхлипах будто от холода.

Наверное, я могла бы рассказать ему про деда и про то, почему я здесь. Но это вечное «но». Но я всё равно всегда выбирала поднимать подбородок.

Я смотрела на то, как он выдыхает дым в открытый морозный воздух, в его спокойный профиль. В его руки, держащиеся за оконную раму, будто обнимали её, в то, как на этих руках вздувались вены. Я каждый раз так поражалась этим инфарктам, инсультам и фейерверкам внутри меня — это кружило мне голову. У меня вместо крови было шампанское.

Я так хотела уметь читать на его языке. И что важнее — говорить.

Он был таким далёким и не моим, что у меня срывало крышу и мне хотелось сделать всё, на что я способна, чтобы это изменить. Мне хотелось заходить дальше. Кусать его сильнее.

— Зачем я тебе нужна? — это было почти беспомощно, робко, с надломом. Это было с несвойственной мне нежностью, но. Но это всё ещё был тот же зверь, который кричал на Иру, потому что ему нравилось. Просто в этот раз он получал желаемое другим путём. Кусал нежно.

Этот зверь манипулировал, подавлял, ломал, потому что дышал. Потому что не мог иначе. Он говорил на таком языке. Вполне возможно, что это значило «люблю».

Я жадно вглядывалась в его реакцию, когда он повернул ко мне голову. Нет сомнений, что он не видел зверя — он усмехался, как будто снова поймал дротик. Как будто «да кого ты пытаешься обмануть, с кем пытаешься играть, девочка?»

Но у него не получилось скрыть «это» в его глазах. Оно было там постоянно, проходя между нами электрическим током и красной нитью. Он постоянно смотрел на меня (так) — пристально-жадно — даже когда говорил болючие слова. Даже когда он говорил с таким отвращением, что я его соблазняю, он смотрел также.

Может, я всегда видела это?

И тут же, отбирая власть:

— Сам не знаю.

Я вполне искренне оскорбилась. Выбежала из балкона, затушив сигарету о пепельницу, хотя хотела о его лицо, но почувствовала, как меня дёрнули за руку.

Он вгрызся в меня поцелуем, и в этом не было ничего от осторожности, которой он кормил меня всё это время. В этом была резкость, злость, которую он не высказывал мне в лицо. Злость на то, что я пыталась проделать с ним, и она была настолько искренней, что меня прошибло дрожью.

Так было всегда во время поцелуев — он собирался, максимально контролировал себя и говорил этим поцелуем точно то, что хотел сказать, а я расплывалась, как воск. Вот и сейчас — он злился, а я издала полувыдох-полустон в его губы, чувствуя, как он надавливает большими пальцами на мои щёки.

— Для секса, что ли? — саркастично выплюнула я, слегка отстраняясь.

— Может быть, — выдохнул он. Его грудь дёрнулась в порывистом, учащённом дыхании. Его потемневшие глаза смотрели на то, как я сглотнула наживку, лихорадочно поблёскивая. Вечные кошки-мышки.

— Ну тогда, забирай, — я сбросила с себя пальто. Он был бесстрастен, но кадык дёрнулся, выдавая его, когда он смотрел на мои слегка трясущиеся руки, расстёгивающие пуговицы платья.

От этого у меня самой билось сердце, как у калибри. Часто-часто — она ведь такая маленькая.

Наверняка глаза у меня были огромные и испуганные, слегка влажные, потому что весь мир обострился, и мне не удалось это скрыть. Он так пристально смотрел, что точно заметил. Я боялась, что вот-вот заплачу, но мне так хотелось выдернуть из себя ту же отчаянную дерзость. Вздёрнуться на виду у всех.

Он сидел на кровати, а я на его коленях. Это чувствовалось одновременно так остро и так притупленно-смазанно — то, как я отчаянно целовала его, запутываясь руками в волосах. Теперь я была резкой. Он же часто и поверхностно дышал носом, будто он выносил какую-то боль. И снова — эти прикосновения, осторожные, еле-еле, будто я вот-вот рассыплюсь. По волосам, по рёбрам, спине — и никогда откровеннее. Вроде бы опускаясь к бёдрам, но тут же отскакивая, будто пугаясь. Мои кости ломало как от температуры — от этой хрупкости момента и нежности, которой я никогда так ясно от него не ощущала.

Я чувствовала, как часто бьётся его сердце под моей рукой, как сильно оно бьёт мою ладонь, в отличие от моего, маленького и трусливого. Но мне всё равно от него тоже было больно, всю жизнь не могла вынести его метаний, того, как оно постоянно рвётся куда-то.