Кристалл Авроры

Но она не убегала, а так и стояла, прижавшись к стене, пока мимо нее проносили наверх, в кабинет и в спальню, разобранные письменный стол, платяной шкаф и кровать, пока дрожал потолок от того, что на втором этаже все это собирали, то и дело что-нибудь роняя.

Указывая рабочим, где должна стоять мебель – для этого ему пришлось подняться наверх, – Леонид чувствовал, что сердце у него колотится от тревоги. Вдруг, пока его нет рядом, Донка неслышно выскользнет из дома и исчезнет в промозглой октябрьской тьме, навсегда теперь исчезнет?

Когда он сбежал обратно на первый этаж, не дожидаясь, пока соберут шкаф, Донка по-прежнему стояла у стены как соляной столп. Он остановился перед ней, уже не думая о том, что это может выглядеть в ее глазах неловко или даже назойливо. Она смотрела перед собою, но Леонид не был уверен, что она его видит. Болезненное впечатление, которое она сразу на него произвела, усиливалось с каждой из долгих минут их общего оцепенения.

– Принимай работу, хозяин!

Леонид вздрогнул.

– Собрали, говорю, меблю твою. – Пожилой рабочий спустился сверху. – Поди глянь.

– Спасибо. – Леонид наконец понял, что ему говорят. – Уверен, что все в порядке.

Он вышел вместе с рабочими на улицу, расплатился с ними и с шофером. Занавесок на окнах не было, и, поднимаясь на крыльцо, срубленное, как и весь дом, из массивных сосновых бревен, он видел Донку в ярко освещенном окне. В простой этой раме она была прекрасна, как картина Рембрандта.

– Пожалуйста, сядьте, – сказал Леонид, войдя.

– У меня юбки мокрые. Я испорчу ваши стулья.

Стулья, как и большой обеденный стол, на второй этаж не занесли, потому что наверху располагались кабинет, спальня и еще одна комната, а здесь, на первом, предполагалось, будет гостиная. Стол пока задвинули в угол, а стулья полукругом стояли посередине комнаты. Они были сделаны по образу и подобию венских, но классическая форма была в них авангардно преображена. Каждый стул был выкрашен в какой-нибудь неяркий, но глубокий цвет – синий, асфальтовый, лиловый – и покрыт матовым лаком, который Донка, вероятно, и опасалась испортить.

– Со стульями ничего не станется, – сказал Леонид. – Но в мокром вам нельзя оставаться. Сейчас…

Тут он сообразил, что ему нечего ей предложить: у него не то что не было женских вещей, во всем доме не было никаких вещей вообще, ни одеяла, ни покрывала, ни единого клочка ткани.

Он вышел в прихожую, вернулся, держа в руках свой плащ, и сказал:

– Пальто ваше, оказывается, сырое тоже. Поэтому снимите с себя все мокрое и наденьте мой плащ. Он на подкладке, вам тепло в нем будет. А я пока растоплю печь заново.

Топить заново требовалось только для того, чтобы остаться в доме на ночь. Еще утром Леонид не собирался этого делать: у него была срочная, не оставлявшая свободного времени работа, и он полагал, что сегодня лишь доставит сюда мебель, а окончательно переедет не раньше чем через неделю. Но теперь ему было понятно, что дом должен стать жилым безотлагательно.

Не дав Донке ответить, вернее, возразить, он ушел в боковую пристройку, где было устроено хозяйственное помещение и куда выходили топки двух печей, обогревающих дом.

Когда Леонид вернулся, Донка сидела на стуле в его плаще, застегнутом на все пуговицы и с поднятым воротником. Из-под плаща видны были босые ноги; вероятно, туфли у нее тоже промокли. Да, конечно – он увидел эти туфли рядом со стулом, было понятно, что они не только не подходят для поздней осени, но и растоптаны донельзя, и прохудились. Снятую одежду – ворох пестрых тряпок – Донка комом держала в руках, не решаясь, видимо, положить на стул или на пол.

– Позвольте я развешу все в кухне возле печки, – сказал Леонид. – Дрова хорошо разгорелись, и одежда, думаю, высохнет быстро.

Он сказал это только для того, чтобы ее успокоить: мол, надо лишь немного подождать. На самом же деле ему было понятно, что отпускать ее из дому не следует. И куда отпускать? Даже бардо, в котором она провела месяц, в обозримой близости нет, да он и не считал возможным отправить ее в такие условия.

Развесив цыганский наряд перед печью в кухне, Леонид снова вернулся в комнату. Больше не оставалось занятий, которые позволили бы отвлечься от сути происходящего: в его доме женщина, которая произвела и продолжает производить на него очень сильное впечатление, она оказалась в положении, которое иначе как безвыходным не назовешь, идти ей некуда и даже не в чем. И при всем этом она не выражает никаких собственных чувств, кроме глубокой подавленности, не выказывает никаких намерений.

Неожиданно явившаяся мысль, быть может, не помогала принять решение, а лишь откладывала его еще на некоторое время, но ничего лучше Леониду в голову не пришло.

– Я поставил согреться воду, – сказал он. – Но, к сожалению, у меня нет ни кружек, ни чая. Я ненадолго отлучусь к соседям, вода за это время как раз вскипит.

– Леонид Федорович… – начала было Донка.

Но он перебил не допускающим возражений тоном: