Кристалл Авроры

Нэла спустилась по гранитным ступенькам к воде. Антон пошел за нею. Она присела на корточки, окунула руки в воду, провела мокрыми ладонями по лицу. Это успокоило ее окончательно, и она спросила:

– Так о чем ты хотел поговорить?

– Может, вернешься? – спросил он.

– Не вернусь. О чем еще?

– Только об этом. Глупо вышло, Нэл, – помолчав, сказал Антон. – Я себе этого не прощу. А ты… Может, простишь?

Она молчала. Совсем забыть его не получилось, это так же ясно, как и то, что он не изменился. Может быть, только пока не получилось его забыть, наверное, получится, скоро или не очень. Но как бы там ни было, начинать все заново не имеет смысла. Именно потому, что он не изменился. Он не может измениться. Даже если вокруг него начнет рушиться мир и обломки будут с воем пролетать в сантиметре от его головы, он точно так же взъерошит надо лбом вихор, проведя по нему пятерней, и все равно когда-нибудь явится домой с исцелованными плечами и скажет, выгребая мятые деньги из карманов пиджака, что так оно устроено и что он хочет жить, а не прозябать.

– Зачем тебе мое прощение? – Нэла пожала плечами. – Да и не в изменах твоих дело.

– А в чем?

– Я тебе не нужна, – глядя в его глаза, сказала она. – Ты себе такую жизнь выбрал, что и не заметишь, есть я или нет.

Глаза по-прежнему были такие, что в них хотелось провалиться. Если бы жизнь на этом закончилась, то она так бы и сделала. Но не закончится на этом жизнь, только разрушится, и лежи потом, придавленная обломками, и неизвестно сколько это будет длиться.

– Слишком у нас с тобой отношения сложносочиненные, – поморщился Антон.

Слово в его лексиконе показалось таким же новым, как в гардеробе плащ; раньше ничего длиннее куртки не надевал – говорил, мешает.

– Не знаю, – пожала плечами Нэла. – По-моему, предельно простые у нас отношения. Тебе нужен развод? – спросила она.

– Как хочешь.

Может быть, хочет жениться. Может быть, нужно на ком-то жениться в той команде и по тем правилам, которые он над собой признал.

– Подай заявление сам, – сказала Нэла. – Я свое согласие заверю в консульстве и пришлю.

Он молчал. Огни Берлина плыли по реке, блестели ободряюще.

«Пусть поскорее уйдет», – подумала Нэла почти жалобно.

Все-таки мало еще времени прошло, чтобы она могла быть спокойной в его присутствии слишком долго, и вряд ли было на свете что-то такое, что могло бы ее в этом смысле ободрить.

Никогда он не был пустословен, и это тоже не изменилось в нем.

После того как стихли у нее за спиной его шаги, Нэла долго еще сидела, глядя на стремительные речные струи.

Не меньше года прошло, прежде чем она смогла приехать в Москву. Антон был в Москве человеком недавним и, может быть, вообще случайным, но странным образом она связывалась прежде всего с ним, и ничего Нэла не могла с этим поделать, и никак не могла обуздать сначала болезненный страх перед приездом, а потом интерес, острый и, может быть, тоже болезненный, как болезненным был, она знала, ее интерес к случайно выныривающим в Сети сведениям о его работе, поездках, делах.

Еще год прошел до тех пор, пока она не стала бывать в Москве спокойно, как в любом другом городе, но долго еще и после этого, выходя из аэроэкспресса на Белорусском вокзале, сразу думала о том, что может столкнуться с Антоном прямо сейчас, у входа в метро, и не знала, как поведет себя при этом. И только на Соколе уже, повернув на улицу Сурикова, забывала обо всех своих страхах.

Воздух над Фонтанкой, мерзлый и влажный, заколол Нэле щеки. Она поднялась обратно на Аничков мост, оглянулась. Как будто можно было бы увидеть отсюда Дом искусств, Сумасшедший корабль, оставшийся позади в стройной перспективе Невского.

Сумасшедший корабль!.. Нэла вдруг вспомнила, что назвала так корабль настоящий, на котором встретилась с Антоном впервые. Как странно, что и расстались они на Сумасшедшем корабле тоже… Что ж, бывают странные сближения.

«На Плющиху пойти, когда в Москву приеду? – стараясь отвлечься от этой странности, думала она, идя к вокзалу. – Или лучше не смотреть на обломки – забыть гербольдовский дом?»

Глава 13

Берлин был слишком фундаментален, чтобы чувствовать себя в нем свободным.

Ощущения чрезмерной тяжеловесности не возникало, когда Гербольд изучал его по фотографиям и чертежам, но достаточно ему было погулять по городу в течение дня, чтобы оно стало совершенно определенным. Даже в лицах маскаронов – юных женщин, мальчиков, чертят – не было ни тени лукавства или насмешки, а была сугубая серьезность. В имперской фундаментальности немецкого классицизма, безусловно, чувствуется большой стиль, думал он, но вот петербургская, к примеру, имперскость умудряется быть воздушной и не давит совсем. Впрочем, какая теперь имперскость в Ленинграде, нет ее, и не надо.