Критические статьи

«Ах, как жаль, что вы не были вчера у Листа на matinée, он очень ждал вас! Гилле известил нас, что вы непременно будете!»— были первые слова баронессы. Она женщина очень милая, простая, очень хорошо образованная и музыкальная. Говорили мы на этот раз о самых разнообразных вещах: о «Нови» Тургенева, о позитивизме, дарвинизме, Геккеле, философии Шопенгауэра, фортепианном переложении «Антара» Корсакова, которое лежало раскрытым на рояле, о Вагнере, о веймарских художниках... Проболтав с нею более часа и получив приглашение на вечерний чай — с Листом, я откланялся. Прихожу к Листу в 4¹/₂ часа, и следуя советам М., велел доложить, что я такой-то, приехавший нарочно из Иены, к занятиям Листа с учениками. Без этого, по словам М., человек Листа, иногда от избытка усердия, категорически отказывается даже доложить Листу о приезде в подобные часы. Вхожу. Какой-то голландский пианист (Кунен) играет пьесу Таузига. Лист стоит около рояля. Человек 15 окружают рояль. «Ah, vous voilà enfin»[61], — закричал мне седой Meister. «Дайте же мне вашу руку! Что же это вы не были вчера? А Гилле уверил меня, что вы непременно будете». Мне было ужасно досадно. «Я показал бы вам, что еще недурно играю сонату Шопена с виолончелью и проч.» Далее он рекомендовал мне своих учеников: «Это все знаменитые пианисты, если не в настоящем, то в будущем, непременно». Толпа беззастенчиво расхохоталась. Я тут встретил почти всех тех, с которыми уже познакомился в Иене, в день концерта. «А мы совсем неожиданно перенести на сегодня». Все засмеялись опять. «Однако за дело, kleine m-elle Véra[62], которая со мною делает все, что хочет: захотела, чтобы урок был сегодня, — нечего делать, должен был перенесли урок на понедельник, — сказал Лист, — а всему виною господа! Г. N — сыграйте-ка нам!..» Прерванные занятия продолжались. Лист останавливал иногда учеников и учениц, садился сам, играл и показывал; делал разные замечания, большею частью полные юмора, остроумия и добродушия, вызывавшие обыкновенно добрый смех даже со стороны того, кому делал замечание. Он не сердился, не горячился; ученики не обижались. «Versuchen Sie es einmal à la Véra zu spielen»[63], — говорил он иногда, желая кого-либо заставить прибегнуть к мошеннической уловке, употребляемой Т., чтобы вывернуться из затруднения во всех случаях, где ее миниатюрные ручонки оказывались слишком маленькими. Он добродушно смеялся, когда попытка не удавалась. Если кто-нибудь говорил, что он не может сыграть того-то и того-то, Лист усаживал его все-таки за рояль, прибавляя: «Nun zeigen Sie uns, wie Sie das nicht können»[64]. Во всех своих замечаниях он был, при всей фамильярности, в высшей степени деликатен, мягок и щадил самолюбие учеников. Когда дошла очередь до Т., он заставил ее сыграть Es-dur’ную расподию, которую она приготовила к концерту в Киссингене. Сделав ей несколько мелких, но очень дельных замечаний, он сел за рояль и наиграл своими железными пальцами некоторые места. «Это должно быть торжественно, как триумфальное шествие!» — воскликнул Лист, вскочил со стула, подхватил Т. под руку и начал шагать величественно по комнате, напевая тему рапсодии. Все снова рассмеялись. Когда Т. сыграла с огнем, с соблюдением самых тонких оттенков, Лист обратился ко мне и сказал: «Das ist doch ein famoser Kerl, die kleine Véra»[65]. «Если Вы так же сыграете в концерте,— обратился он к Т., — то знайте — какие бы овации Вам ни выпали на долю, все это будет меньше того, чего вы стоите!» Слезы радости навернулись на раскрасневшемся лице девушки. За нею последовали опять другие ученики и ученицы... Замечу кстати, что между ним и его учениками отношения какие-то патриархальные; ужасно простые, фамильярные и сердечные, нисколько не напоминающие обыкновенные, формальные отношения учеников к профессору; это скорей отношения детей к отцу или внучат к дедушке. Ученицы, например, без всякой церемонии целуют иногда у него руку, и он к этому до того привык, как видно, что не находит тут ничего странного. Он их целует в лоб; треплет по щеке и по плечу; подчас ударит по плечу и довольно крепко, заставляя обратить внимание на что-либо. При всем добродушии в замечаниях его проскальзывает иногда некоторое ехидство. Особенно он, по-видимому, любит пройтись насчет Л.[66] «Ах, не играйте так! Играйте вот как! — показал он одной ученице. — Так только играют в Лейпциге, — прибавил он, — там пояснят вам, что это чрезмерная секста, и воображают, что этого довольно, а как ее сыграть — путем никогда не покажут!» Или: «В Лейпциге нашли бы, что это очень мило», — заметил он по поводу довольно бесцветно и дрянно выполненного места из шопеновского этюда. Нужно заметить, что Лист никому ничего не задает сам, а предоставляет каждому выбирать, что ему угодно. Впрочем, ученики всегда спрашивают предварительно: приготовить ли им такую-то или такую пьесу, потому что случается, что, когда начнут играть что-нибудь не нравящееся ему, он остановит без церемонии и скажет: «Бросьте, что вам за охота играть такую дребедень!» Собственно на технику, постановку пальцев и прочее он обращает ужасно мало внимания, а главным образом упирает на передачу выражения, экспрессию. Впрочем, за редкими исключениями, у него все ученики владеющие уже хорошо техникою, хотя учившиеся и играющие по разным системам. Собственно своей, личной манеры Лист никому не навязывал. Кстати об его игре: вопреки всему, что я часто слышал о ней, меня поразила крайняя простота, трезвость, строгость исполнения; полнейшее отсутствие вычурности, аффектации и всего бьющего только на внешний эффект. Темпы он берет умеренные, не гонит, не кипятится. Тем не менее энергии, страсти, увлечения, огня— у него бездна. Тон круглый, полный, сильный; ясность, богатство и разнообразие оттенков — изумительные.