Критик как художник

Гильберт. Мне кажется, что с развитием критического духа мы будем в состоянии сознать не только нашу собственную жизнь, но и коллективную жизнь расы и таким образом сделать себя абсолютно современными, в подлинном смысле этого слова. Ведь тот, для кого существует только настоящее, ничего о настоящем не знает. Чтобы осознать XIX век, надо осознать все предшествующие, создавшие его века. Чтобы знать что-нибудь о себе, надо знать побольше о других. Не может быть такого настроения, на которое нельзя было бы откликнуться; не бывает настолько мертвых нравов, что их нельзя было бы оживить. Разве это невозможно? Я полагаю, нет. Научный закон наследственности открыл нам внутренние пружины всякого действия и таким образом освободил нас от навязчивого и связывающего бремени моральной ответственности, этот закон сам стал оправданием созерцательной жизни. Он показал нам, что менее всего мы свободны тогда, когда пытаемся действовать. Он кругом опутал нас силками охотника и пророчески начертал на стене нашу судьбу. Мы не можем наблюдать за ним, потому что он внутри нас. Мы не можем видеть его иначе, как в зеркале, отражающем нашу душу. Это Немезида без маски. Это последний из фатумов и самый ужасный. Это единственный из богов, чье подлинное имя нам известно.

И вот в то время, как в области практической внешней жизни этот страшный призрак отнял у энергии ее свободу и у деятельности – выбор, он приходит в область субъективного, где проявляется наша душа, несет в своих руках множество различных даров, одаряет нас причудливым темпераментом и изысканной впечатлительностью, диким пылом и холодным безразличием, несет нам многообразный дар мыслей, противоречащих друг другу и борющихся между собой страстей. Таким образом, мы переживаем не только нашу собственную жизнь, но и жизнь уже умерших людей, и обитающая в нас душа уже не представляет собою единой духовной сущности, созданной для служения нам, внедрившейся в нас, нам на радость, созидающей нашу индивидуальность и нашу личность. Нет, наша душа – это нечто такое, что побывало раньше в жутких местах и избрало старые могилы местом своего пребывания. Оно болело всеми болезнями, оно хранит в памяти необычайные грехи. Это существо мудрее нас, и горька премудрость его. Оно наполняет нас недостижимыми желаниями, заставляет гнаться за тем, чего мы заведомо никогда не достигнем. Но все-таки, Эрнест, оно способно сделать кое-что для нас. Оно может увести нас от окружающего, чья красота омрачена для нас туманом привычности, чье отвратительное безобразие или низменные нужды мешают нашему внутреннему росту. Оно помогает нам шагнуть за пределы века, в котором мы родились, уйти в другие века и не чувствовать себя в них изгнанниками. Оно учит нас, как избежать собственного опыта и осуществить опыт тех, кто был выше нас. Печаль Леопарди, оплакивающего жизнь, становится нашей печалью. Теокрит играет на свирели, и вслед за улыбкой нимф и пастухов смеемся и мы. В волчьей шкуре Пьера Видаля мы спасаемся от стаи гончих и в латах Ланселота мчимся из спальни королевы. Мы нашептываем тайну нашей любви под клобуком Абеляра и в запятнанной одежде Виллона изливаем в песне наш позор. Глазами Шелли мы видим зарю, а когда бродим с Эндимеоном, месяц влюбляется в нашу юность. Мы мучимся муками Атиса и томимся бессильной яростью и благородной печалью Гамлета. Не думаете ли вы, что возможность пережить эти бесчисленные жизни дается нам воображением? Ну конечно, воображением, а воображение есть результат наследственности. Это просто сгущенный опыт расы.

Эрнест. Но что же во всем этом должен делать критический дух?