Критика криминального разума

— Не знаю, сударь.

— Копка умер в тюрьме? — спросил я, откладывая бумаги в сторону.

Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно», однако ответил не сразу.

— В определенном смысле, сударь, — сказал он.

— Ну так что же? Да или нет? — взорвался я.

— Да, конечно, да, сударь.

— От раны в горло? — спросил я. — Или от чего-то еще?

Штадтсхен взглянул вначале на стену, а затем перевел взгляд на потолок.

— От чего-то еще, сударь… — ответил он без всякой интонации.

Я предпочел оставить его в таком напряженном состоянии, а сам некоторое время молча мерил комнату шагами.

— Что происходит, когда человек дезертирует, Штадтсхен? Когда я упомянул военный трибунал, вы ответили отрицательно. Теперь извольте объяснить мне, как все произошло.

Штадтсхен продолжал, задрав голову, смотреть в потолок, так, словно ему самому только что удалили гортань.

— Я не стану больше делать вам никаких предупреждений, — резко произнес я. — Вы обязаны рассказать мне все, что вам известно. Наше расследование не имеет отношения ни к каким военным тайнам. Меня не касаются вопросы вашей внутренней дисциплины. Моя единственная цель — выяснение обстоятельств и виновника убийства невинных гражданских лиц. Итак, что происходит с пойманным дезертиром?

Штадтсхен неуверенно откашлялся.

— Его наказывает не военный трибунал, сударь. Он опозорил мундир, и его наказывают члены его же подразделения, которые гордятся принадлежностью к своему полку.

— Каким образом проводится наказание? Вот что я хочу знать!

Штадтсхен издал громкий вздох.

— Собирается батальон, выстраивается в две шеренги с небольшим пространством посередине. Затем под каким-либо предлогом — поход в гальюн или смена камеры — предателя заставляют пройти между шеренгами.

— Звучит вполне безобидно, — прокомментировал я, когда он сделал паузу.

— У каждого в руках большая палка, — медленно продолжил Штадтсхен. — И он без всяких колебаний пускает ее в дело.

Несколько мгновений я внимательно всматривался в его лицо.

— Короче говоря, Копку забили до смерти. Верно?

Штадтсхен ничего не ответил. Просто смотрел перед собой ничего не выражающим, холодным, тупым взглядом. По прошествии нескольких секунд он кивнул.

— Офицер, проводящий задержание, руководит и окончательным наказанием?

Ответ я получил мгновенно.

— Вполне вероятно, сударь. В подобных случаях имена редко остаются в документах.

— Власти знают об этой незаконной практике, я полагаю, — произнес я, затем снова взял бумаги и просмотрел их.

Губы Штадтсхена изогнулись в фальшивой улыбке.

— Официально, конечно, нет, сударь. А в армии, если дело проводится неофициально, то его как бы и нет.

Я закрыл глаза и потер веки. Список кенигсбергских жертв становился все длиннее. Четыре человека были убиты на улицах по невыясненной причине. Морик стал пятым. Тотцы — шестой и седьмой жертвами. Рункен — восьмой. И вот теперь список приходилось дополнить Рудольфом Алефом Копкой.

— Уходите, Штадтсхен. Убирайтесь, — приказал я, махнув рукой.

Как только дверь закрылась, и его шаги затихли в конце коридора, я бросился на постель. Голова у меня шла кругом от противоречивых мыслей и чувств. Помню только эту путаницу. Каким-то образом мне все-таки удалось заснуть. Темная бездна открылась передо мной, вакуум без сновидений, в который не вторгались образы Морика и Тотцев. Не было видно и Люблинского. А Копка вполне мог быть жив и исполнять свои обязанности в шумной компании сослуживцев. Никто не входил в сад профессора Канта и не оставлял следов на снегу. И милое личико Елены вытеснило то, другое лицо с бледной кожей и серебристыми волосами.

Когда я проснулся, первые утренние лучи пробивались в узкие бойницы, служившие здесь окнами, и длинное бледное лицо сержанта Коха нависало надо мной подобно призрачному воплощению взошедшего солнца. Он сидел на стуле рядом с моей койкой.

— Я рад, что вам удалось немного отдохнуть, сударь, — сказал он тихо.

В комнате было немного теплее.

— Вы разожгли печь, Кох? — спросил я. — Я не слышал, как вы вошли.

— Я здесь уже давно, сударь. Попытался провести время с пользой. Но не хотел вас тревожить без толку.

Я поспешно сел.

— Люблинский умер?

Кох покачал головой.

— Доктор говорит, что он может потерять зрение. Рана глубокая, и есть опасность инфекции, однако здесь уже ничего нельзя поделать. А жить будет.

— Где он сейчас?

— В специальной палате в лазарете здесь, в Крепости.

— А Анна Ростова?

Кох покачал головой.

Я снова лег на подушку и дышал уже намного спокойнее.

— Вы полагаете, убийца — она, не так ли, Кох?

Сержант опустил глаза. Создавалось впечатление, что он перекладывает колоду карт, просматривая каждую в поисках нужной. Заговорил Кох только после длительной паузы.

— Многое на это указывает, не правда ли, сударь? — произнес он. — Нам известно, что она причиняла вред самым разным людям с помощью того мерзкого «дьявольского когтя», не только одному Люблинскому. А вспомните, чем она занималась в своем чулане, сударь. Там тоже материала вполне хватит для тюремного заключения. И притом очень длительного.

— Но совершала ли она те убийства, которые мы расследуем, Кох?