Критика криминального разума

Перед моим мысленным взором предстала женщина-альбинос. Ее распущенные шелковистые локоны, кожа, белая, словно покрытая инеем, огонь, загоравшийся у нее в глазах, когда она начинала говорить, полные чувственные губы. То, с какой откровенностью она касалась своего тела, соблазнительно проводя пальцами по желобку между полными округлыми грудями. Эти же самые пальцы схватили «дьявольский коготь» и вонзили его в Люблинского. Я ударил ее, я дотронулся до ее тела… А с каким игривым удовольствием реагировала она на мой демонстративный гнев! В ее красоте было нечто демоническое. Анна Ростова… Нечто магическое присутствовало даже в ее имени. В ней смешался ужас, излучаемый пороком, с его притягательностью.

Я опустился на постель. Яркие, почти наделенные плотью образы Анны Ростовой проплывали перед глазами. Они возбуждали меня. Сердце забилось сильнее, дыхание участилось. Пытаясь прогнать это сатанинское наваждение, я попытался восстановить в памяти облик Елены. Я ласкал ее, и она отвечала мне любовью, моя жизнь, моя дорогая жена… Но на столе лежал «дьявольский коготь». Что сказала Анна? Мне погладить его?Я зарылся лицом в подушку, стараясь представить волосы Елены, ощутить запах ее кожи, прикосновение ее губ к моим. Нет, совсем другие картины являлись мне в моем воспаленном мозгу и отравляли душу.

Я сел в постели и изо всех сил прижал к глазам костяшки пальцев. Анна Ростова — зло. Зло! Люблинский утверждал, что она ведьма. Неужели это правда? И она околдовала меня? По какой другой причине у меня могло возникнуть желание защитить ее?

— Доказательство, — снова и снова произносил я одно и то же слово.

Доказательство — вот главное, что мне было нужно. Доказательство ее вины. И пока оно у меня не появится, я буду обязан защищать ее от любых посягательств.

Я прошел к столу, сел и начал писать письмо Елене. Я не помню точно, какие слова выходили из-под моего пера, но писал я с каким-то неистовством, так, словно в письмо уходила хотя бы часть того безумия, что владело мною. Рука моя дрожала, скользя по бумаге. Казалось, рука принадлежит не мне, а кому-то другому. Я поставил подпись, запечатал письмо, открыл дверь и позвал охранника, стоявшего в конце коридора. Тот подбежал. Руки, державшие винтовку, посинели от холода, зеленые глаза слезились от ветра, свистевшего в Крепости почти с такой же силой, как и на улице.

— Слушаю, сударь!

Я кивнул и протянул письмо:

— Это послание следует отправить в Лотинген. Срочно.

Я хотел успокоить Елену, сообщить ей, что расследование продвигается, что скоро я вернусь домой, к ней и к детям, и что все снова вернется на круги своя, начавшись с чистого листа. Больше не будет никаких убийств, о Кенигсберге останутся лишь воспоминания, Вигилантиус с его коллекцией человеческих голов, Люблинский… все будет лишь сном, оставшимся где-то далеко позади. Что же до Анны Ростовой… Если она на самом деле убийца, я с легким сердцем подпишу ей смертный приговор.

Если, если, если…

— Сударь?

Очнувшись от размышлений, я увидел, что солдат уставился на меня. Сколько времени я заставил его ждать? Он пытается взять письмо у меня из рук, а я не отдаю.

— Это очень срочное послание, — повторил я и отпустил письмо.

Я следил за солдатом, пока тот не дошел до конца коридора, затем закрыл дверь и снова лег в постель. Сон не приходил. Мозг мой был истерзан тяжелыми мыслями и страшными образами. Несмотря на то что мне сообщил Люблинский, несмотря на то что Ростова сделала с ним и на то что орудие многочисленных убийств принадлежало ей, я был далеко не уверен, что именно она и есть убийца. Анна Ростова не дура. Люблинский мог считать, что «дьявольский коготь» исцелит его. А считала ли так сама Анна? Она явно слишком опытна и слишком хорошо знает этот мир. Шлюха, повитуха, знахарка, не гнушавшаяся проведением абортов, женщина, познавшая самые глубины общественного дна, Анна жила за счет обмана доверчивых клиентов. Зачем же убивать курицу, которая несет золотые яйца? Она зарабатывала на таких, как Люблинский, а также на родах и выкидышах. Убийца часто совершает преступление ради выгоды, но крайне редко себе в убыток. Неужели каким-то ее целям могло послужить распространение ужаса по всему Кенигсбергу?

А если так, то каким целям?