Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

Комиссия 1767 года отметила собой не какой-либо новый шаг правительственной политики, а огромное повышение сознательности в дворянской массе: дворянам теперь было что сказать, и они заговорили так дружно, так обстоятельно и определенно, что правительство Екатерины II несколько даже этого испугалось. Наша литература, в оценке результатов комиссии, довольно прочно усвоила себе мнение, высказанное биографом ее “маршала” (председателя) Л.И. Бибикова: “Должно признаться чистосердечно, предприятие сие было рановременно и умы большей части депутатов не были еще к сему приготовлены и весьма далеки от той степени просвещения и знания, которая требовалась к столь важному их делу”.

Но это было мнение правительственных кругов, фактическим агентом которых в комиссии был Бибиков. И его биограф тут же, сряду, проговаривается о другой причине роспуска комиссии: “Некоторые же из них (депутатов), увлеченные вольнодумием, ухищрялись уже предписывать законы верховной власти”. Это объяснение гораздо ближе к делу. Сравнивая наказы, какими снабдили дворянские общества своих уполномоченных, со знаменитым “Наказом” императрицы, читатель задним числом переживает чувства, вероятно, испытанные самим автором этого последнего “Наказа” – чувство стыда за человека, который выступил, чтобы учить других, и которому эти другие показали, что они лучше его знают дело.

“Ограбившая президента Монтескье” Екатерина кокетливо называла свою книжку “ученическим произведением”: она и не подозревала, сколько жестокой правды в таком отзыве. Удивительнее всего, что такие историки, как Соловьев, могли целыми страницами цитировать “Наказ” как произведение самой императрицы, написанное лишь “под влиянием” Монтескье и Беккариа. Это совершенно то же самое, что сказать, что составленный студентом к экзамену конспект профессорского курса есть произведение, написанное “под влиянием” данного профессора.

Возьмите, для примера, главу XI, трактующую о самом животрепещущем вопросе эпохи – о положении крепостных. Она была предметом особого внимания императрицы и дошла до нас в двух редакциях: более полной, исправленной рукою Екатерины и оставшейся в рукописи, и сокращенной, которая была напечатана. Соловьеву это дает повод показать на примере, как либеральные мечты императрицы блекли в удушающей атмосфере ее крепостнического двора. Вот что она хотела, и вот что позволили ей не сделать, а только сказать!

В крепостничестве приближенных Екатерины едва ли можно сомневаться, но, цензуруя XI главу “Наказа”, они руководились едва ли своими крепостническими вожделениями, а, вернее всего, просто элементарными требованиями литературного вкуса. В краткой редакции остались и характеристика рабства как неизбежного зла, и весьма скользкая, по тогдашним временам, фраза о “собственном рабов имуществе”. Вычеркнуты же были бесчисленные примеры германские, македонские, афинские, римские, ломбардские, из “законов Платоновых” и иные, выписанные великой императрицей из XV книги “Духа законов” с прилежанием гимназистки, конспектирующей первую серьезную книжку, которая попала ей в руки. Насколько конспектирующая вникла в смысл конспектируемого покажут два образчика.

Говоря о законе Моисеевом, фактически позволявшем убивать раба, только не сразу, Монтескье восклицает: “Что за народ, у которого гражданский закон должен был быть в противоречии с законом естественным!” (Quel peuple que celui ou il fallait que la loi civile se relachat de la loi naturellei!). Екатерине понравилась фраза. Но как же выразиться непочтительно о “законе Моисеевом” – ведь это священное писание, ни более ни менее… Она сейчас же нашлась: слова Монтескье о евреях она применила к… римлянам. Правда, римлян автор “Духа законов” ни в чем подобном не обвиняет, и еврейский хвост, приделанный к римской голове, производит впечатление большой неожиданности, но зато уцелел звонкий конец периода, – а православному духовенству не на что пожаловаться.

Другой пример еще лучше. Говоря о вредном влиянии вольноотпущенников в Древнем Риме, Монтескье делает из этого вывод, что не следует сразу, одним общим законом, освобождать большое количество рабов. Пример, который он приводит, говорящий о влиянии вольноотпущенников в народном собрании, обращение к “хорошей республике” (bonne republique) – весь контекст, словом, не оставляет ни малейшего сомнения, что это место “Духа законов” имеет в виду демократическую республику, подобную античным.

Можно себе представить, какие большие глаза сделал бы “ограбленный” Екатериной “президент”, если бы он имел возможность прочесть § 277 “Большого наказа”: “Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных”. Эта фраза стоит в обеих редакциях (в окончательной она составляет § 260): окружавшие Екатерину помещики, вероятно, хорошо видели, что фраза ни к селу, ни к городу, но она так приятно звучала для помещичьего слуха.

* * *