Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

По существу, он был, вероятно, очень доволен этими стенобитными “аксиомами”, а в особенности его должна была удовлетворить глава IV. Идеализируя старую Францию, Монтескье находит одну из сдержек монархического произвола в старом французском парламенте, регистрировавшем новые законы, причем он мог отказаться, в теории, от регистрации закона произвольного, нарушающего старинные “привилегии” подданных короля, и делавшем “представление” монарху в случае, если его распоряжения противоречили законам старым. Как “власти средние” были пережитком средневекового вассалитета, физически необходимого сюзерену, а потому и юридически делившего с ним власть, так парламент старого порядка был рудиментом собрания крупнейших из этих вассалов, королевской курии, строго охранявшей неприкосновенность феодального контракта. В XVIII веке ни то, ни другое не имело реального смысла, что Монтескье, конечно, прекрасно понимал, но перед ним стояла задача найти легальные формы для обуздания королевского произвола; старый французский парламент помогал замаскировать настоящую сдержку, какою был бы парламент английский.

В русской истории курии соответствовала боярская дума, но дворянская революция XVI–XVII веков настолько потрясла ее, что буржуазному режиму Петра удалось снести старое учреждение без остатка. Дворянской реакции елизаветинского времени пришлось творить сызнова: роль совета крупных вассалов стал играть сенат. Сенат и явился в “Наказе” тем “хранилищем законов”, которому в схеме Монтескье соответствовал старый парламент. “В России сенат есть хранилище законов” (§ 26). “Сии правительства (сенат и “власти средние”), принимая законы от государя, рассматривают оные прилежно иимеют право представлять, когда в них сыщут, что они противны Уложению” (§ 24). “Сии наставления возбранят народу презирать указы государевы, не опасаяся за то никакого наказания, но купно и охранят его от желаний самопроизвольных и от непреклонных прихотей” (§ 29).

В стене самодержавия была проделана настолько крупная брешь, что позднейшее, при Павле Петровиче, превращение “Наказа” в “запрещенную книгу” более чем понятно. Но если мы присмотримся к непосредственному влиянию литературных упражнений императрицы на дворянскую массу, мы увидим, что впечатление от изданной по высочайшему повелению конституционной брошюры было довольно слабое. Дворянство тоже читало Монтескье, и, кажется, задача “понять” его далась дворянству лучше, нежели его государыне. При этом, Екатерина не могла не видеть, что “основательные права” и политические гарантии интересуют лишь ничтожное меньшинство сознательных дворян, что серая дворянская масса гораздо больше хлопочет о социальных преимуществах и об укреплении своих позиций на местах, нежели о дворянской конституции. Чтобы помешать дворянским лидерам распропагандировать эту серую массу, комиссия была закрыта на середине своих занятий – наскоро выбранным предлогом была начавшаяся в 1768 году турецкая война. А затем большая часть практических пожеланий дворянских наказов были попросту превращены в законы, что в истории получило пышное название “реформ Екатерины II”.

По положению о губерниях 1775 года, уездная полиция была отдана выборному от дворян капитан-исправнику, были созданы дворянские суды не только в уезде, но и в губернии (Верхний земский суд), были удовлетворены даже второстепенные требования дворянства – учреждены, например, дворянские опеки, о которых много толковали наказы 1767 года, – дворянский предводитель занял определенное место среди губернской администрации. Изданная в 1785 году “Жалованная грамота дворянству” обещала, что “благородный” без суда не будет лишен ни дворянского достоинства, ни чести, ни жизни, ни имений; что он будет судим только своими равными, что его не коснется телесное наказание, что с дворянами, служащими в нижних чинах, будут поступать во всех штрафах так, как с обер-офицерами, что благородный имеет право покупать деревни, устраивать в них фабрики и заводы, торговать оптом сельскими продуктами, вести заграничную торговлю: было разъяснено, что право собственности на земли распространяется и на “недра той земли”.

Наконец, подтверждено было собранию дворянства дозволение делать представления и жалобы через депутатов их, “как сенату, так и императорскому величеству на основании узаконений”. Но чем и как будут гарантированы все эти права и преимущества – жалованная грамота молчала. Казалось бы, рано или поздно дворянство должно было заинтересоваться этим вопросом, но обстоятельства сложились так, что интересы дворянства направились совсем в другую сторону.

* * *