Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

Критикуя императрицу, ее крепостники-придворные критиковали, в сущности, “президента Монтескье”: немудрено, что он местами показался им чересчур либеральным. Зато в нем должны были найтись места, весьма приятные для дворянского самолюбия, но не очень удобные для самого “автора” “Наказа”.

Автор “Духа законов”, как известно, очень считался с требованиями современной ему французской цензуры. Он отнюдь не хотел принадлежать к тем памфлетистам, которые гнили в тюрьмах “возлюбленного” короля Людовика XV. Для этого бывший президент Бордосского парламента был слишком большим барином. Ради цензуры, как это доказано новейшими исследованиями, он не стеснялся даже вставлять в свои писания отдельные благонамеренные фразы, явно противоречившие общему строю его мыслей. Ради той же цели он, сторонник аристократической конституции тогдашнего английского типа, за образец благоустроенной монархии взял не Англию, а Францию, но, путем идеализации старых феодальных обычаев, вымерших еще до Людовика XIV, настолько приблизил ее к любимому своему типу, что эту искусственную Францию и Англию оказалось возможным поставить за одну скобку. Францию же натуральную и неприкрашенную, классическую Францию “старого порядка”, он изобразил под видом “деспотии”, перенеся место действия на далекий Восток.

Французская публика XVIII века не хуже умела читать между строк, чем русские читатели Щедрина. Приемы Монтескье на его родине никого не ввели в заблуждение, но коронованную составительницу конспекта к “Духу законов” они подвергли жестокому испытанию. Ей очень нравилась эта книга, которую она, как трогательно сама признавалась в известном письме к д’Аламберу, “переписывала и старалась понять”. Но она не меньше любила и самодержавие, а Монтескье говорит о нем так дурно и так неблагозвучно его называет!

Но Екатерина и тут, в конце концов, нашлась. Монтескье говорит, что в большой стране неизбежно должен быть деспотический режим, а Россия очень большая страна – значит, деспотизм в ней извиним. Против географии не пойдешь. И в назидание русским медведям вслед за элементарными географическими сведениями о размерах Российской империи выписываются соответствующие места из “Духа законов”.

Но автор рисует деспотию очень черными красками – в ней господствует страх, у подданных нет чувства чести и тому подобное. На это Екатерина никак не была согласна: в ее деспотии ничего подобного не будет. Установив с географической непреложностью, что в России никакой образ правления невозможен, кроме самодержавного, “Наказ”, характеризуя российское самодержавие в деталях, без всякого зазрения совести “грабит” те главы Монтескье, которые трактуют о монархии, т. е. о монархии ограниченной, конституционной. Как тут не вспомнить милую русскую интеллигентку 1905 года, пытавшуюся составить “свою” программу, выбрав “лучшее” из программ всех партий, ожесточенно боровшихся между собой?..

Так в “Наказе” очутились две главы, III и IV, несомненно, стоявшие в противоречии с “существующим в Российской империи образом правления”. Первая из них освещала политические претензии дворянства, как непременного участника в управлении. В монархической схеме Монтескье дворянство есть “посредствующая власть”, pouvoir intermediaire, настолько необходимая, что без нее нет и монархии, как ее понимает “Дух законов”: “Без дворянства нет монарха, а есть деспот”.

Екатерина воздержалась от цитирования этой последней опасной фразы, но послушно скопировала все остальное, что говорил ее профессор о “властях средних”. Она сохранила буквально даже форму слов Монтескье, говоря от первого лица все, что он говорит от себя. Так как от читателя “Наказа” этот плагиат был скрыт, то раболепная типография, набирая “я”, “меня” крупным шрифтом, как подобает лицу государыни, не подозревала, что она возвеличивает этим какого-то не совсем благонадежного французского литератора. Но тут оказалась пикантность двойная: и сама Екатерина, копируя пассаж о “средних властях”, не подозревала, что в него вставлен один из cartons, имевших целью надуть французскую цензуру и несколько замаскировать резко конституционный характер всего этого рассуждения. Но carton был рассчитан на то, что понятливый читатель сумеет его вынуть и добраться до истинного смысла. Переводя это место буквально, Екатерина невольно посвящала русского читателя в такие секреты, которые считались официально запретными даже для читателя французского. Недаром Никита Панин, принадлежавший, вероятно, к понятливым читателям Монтескье, говорил по поводу “Наказа” об “аксиомах, способных опрокинуть стены”.