Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

Но уже из этого совпадения двух союзов с двумя обычно враждовавшими между собою государями видно, что «подданство» но Украине понималось совсем не так, как понимали его обычно в Москве. В первое время подчинение Украины московскому царю представлялось Хмельницкому в своеобразной форме. Мы знаем, что «сильный король» Речи Посполитой был его заветной мечтой. Ему казалось, что когда властная рука сверху обуздает панов, последние сразу притихнут и станут для казаков безвредны. Но у выборных польских государей у самих не было другой опоры, кроме этих же панов, могли ли они обуздать тех, от кого сами зависели? Иное дело, если король будет иметь собственную силу, независимую от польской аристократии, такому королю легко будет справиться с панами. Вот, если бы королем стал государь московский, он бы показал панам, как обижать казаков! «Мы бы желали себе такого государя-самодержца в своей земле, как ваша царская вельможность, – писал Богдан в первом своем письме царю Алексею (8 июня 1648 года), – если бы была на то воля Божия, да твое царское желание, сейчас же, не мешкая, на панство то наступати – мы бы со всем войском запорожским готовы были услужить вашей царской вельможности!»

В этом водворении «православного хрестьянского царя» на польский престол руками запорожского войска казацкий гетман (в переписке с Москвой он уже тогда подписывался так, чего еще тщательно избегал, писавши полякам) видел даже исполнение какого-то «предвечного пророчества Христова», хотя едва ли сам сумел бы сказать, где его можно найти.

Вначале Москва, так недавно сама избавившаяся от польского царя, относилась, однако же, к «предвечному пророчеству» довольно холодно. За пятнадцать лет перед тем Смоленск не удалось добыть обратно у поляков – где уж тут, казалось бы, мечтать о польском престоле? Только неожиданно блестящие успехи московских войск в начавшейся в 1654 году войне (в первых числах июня сдался первый «литовский» город Дорогобуж, а в августе московские воеводы стояли уже на старой литовской территории, под Могилевом; год спустя московский царь вступал в Вильну и, с благословения патриаршего, стал писаться «великим князем литовским») выдвинули вопрос о польской кандидатуре Алексея Михайловича в область практической политики. Но тут сейчас же и обнаружилось, как близоруки были надежды запорожского войска. Одна мысль о том, что московский царь, может быть, сделается и королем Польши, крайне ослабила энергию Москвы в борьбе с этой последней. Польские дипломаты систематически манили царя Алексея престолом Речи Посполитой и очень удачно выменивали на эти туманные надежды вполне реальные куски занятой московскими войсками территории. А к Украине будущий православный государь Польши стал так относиться, что Хмельницкому пришлось искать подмоги у Карла X Шведского и Ракочи Венгерского.

Надежды на всемогущего короля-царя, который смирит гордых панов, поблекли у Хмельницкого, впрочем, еще гораздо раньше. Не нужно забывать, что, он по собственному признанию, «сделал то, чего не мыслил». Казацкие восстания до сих пор всегда кончались неудачей, как только на театре войны появлялась регулярная коронная армия. Теперь случилось неслыханное: вся эта армия, с двумя ее главными командирами, гетманами, оказалась в казацком плену. По той же переписке Богдана с царем Алексеем видно, до какой степени самому казацкому предводителю трудно было освоиться с таким неожиданно счастливым оборотом дела: взятие в плен гетманов Хмельницкий прямо приписывает татарам, уменьшая свою военную славу к явной невыгоде для своей конечной цели – союза с Москвой. Ряд новых побед приучил его к тому, что он сильнее, чем мыслил когда бы то ни было.

Тон его переговоров с московскими дипломатами становится все увереннее. Москва ему еще очень нужна, но он говорит с нею уже почти как с равным. Вначале он, и бунтуя против Речи Посполитой, не мог себе представить себя иначе, как польским подданным; мы видим, что даже еще в разгаре революции он не переставал уверять короля Яна Казимира в своих верноподданнических чувствах. Но это было в официальных документах, где каждое слово взвешивалось. В застольной беседе, когда языки развязывались, Богдан уже в феврале 1649 года начинает называть себя «единовластием русским».

Эта мысль, что он, Хмельницкий, – государь новой страны, независимой казацкой Украины, мысль, которой раньше он сам испугался бы в трезвом виде, начинает сквозить все отчетливее в его внешней политике и в мелочах, вроде подыскивания для своего сына невесты непременно из владетельного дома, хотя бы и не важного, молдавского, сквозит и в крупном – в его договоре с Москвой. «Борони Боже смерти на пана гетмана (ибо всякий человек смертен – и без того не может быть)» – читаем мы в одном из пунктов этого договора: и вы чувствуете, что это не только договор казацкого войска с московским правительством, но и договор двух государей, гетмана Богдана с царем Алексеем.