Критика цинического разума

Я полагаю, что духовно-историческое значение буржуазного искусства и литературы лучше всего можно увидеть во всей полноте именно с этой точки зрения. Произведение искусства — как замкнутое, так и открытое — убедительно противопоставляло свой эстетический строй хаосу энциклопедистов, проявлявшемуся в принципе построения их энциклопедий, и хаосу журналистов, проявлявшемуся в газетной эмпирии. Здесь создавалось нечто не­преходящее — в противоположность все более широкому потоку

одновременно представленных безразличностей; оно было сформу­лировано на языке, который доходил до ушей и до сердца; оно было выражено в чеканных формах, к которым можно было вернуться (образованность, самотождественность, цитирование — все это один комплекс); оно было преподнесено зачастую в ритуальных формах, которые сохраняли в потоке всех этих безразличных изменений не­изменность, полную высочайшего смысла; оно строилось вокруг ха­рактеров, которые представлялись точными, обладавшими внутрен­ним единством и витально интересными; оно строилось вокруг дей­ствия, которое раскрывало перед нами жизнь, придавая ей большую драматичность и интенсивность; и при всем при том буржуазное искусство имело выдающееся значение для формирования и усиле­ния сознания, которому в развитом буржуазно-капиталистическом обществе грозил подспудный хаос опыта. Только искусство могло дать хотя бы приблизительно то, что не были в состоянии дать ни теология, ни рационалистическая философия: взгляд на мир как уни­версум и на тотальность как космос.

С наступлением конца буржуазной эпохи, однако, затухает и это буржуазное, квазифилософское использование искусств; уже в XIX веке искусство нарциссически замыкается в себе, занимаясь самосозерцанием и размышлениями о судьбе художника, причем его изобразительная сторона все более и более бледнеет*. Скоро искус­ство перестает выступать как среда, в уникальной прозрачности ко­торой можно «понять» и изобразить весь остальной мир, и само пре­вращается в одну из загадок, существующую наряду с прочими. Оно все более и более перестает выполнять свою изобразительную, эрзац-теологическую, эрзац-космологическую функцию и в конечном ито­ге предстает перед сознанием как феномен, который отличается от других «видов информации» прежде всего тем, что в случае с ним никто не знает, «каково оно как целое», тем, что оно более не явля­ется прозрачным, не является средством объяснения и остается бо­лее темным и неясным, чем остальная, чересчур хорошо поддающа­яся объяснению часть мира.

Только после упадка великой изобразительной функции в ис­кусствах назревает время для подъема mass media к их доминирую­щему положению в том, что касается информации о мире как собы­тии и актуально существующем. (Мы не станем говорить здесь о той промежуточной роли, которую сыграли «философии жизни» и Великие Теории XIX века на полпути от религии искусства до со­знания, сформированного mass media; ср. в этой связи некоторые указания, содержащиеся в главе о Великом Инквизиторе.)

Mass media впервые обрели такой масштаб охвата, которого не знала никакая рационалистическая энциклопедия, никакое художе­ственное произведение, никакая «философия жизни»: обладая не­измеримой «емкостью», они стремительно двинулись к тому, о чем всегда могла только мечтать великая философия — к тотальному

синтезу,— разумеется, при нулевом уровне интеллекта, в виде то­тального арифметического суммирования. Они и в самом деле по­зволяют развить универсальный хаотический эмпиризм, они могут сообщить обо всем, всего коснуться, обо всем сохранить информа­цию, все сопоставить *. При этом они представляют даже нечто боль­шее, чем философию,— они одновременно наследуют традициям энциклопедии и цирка.