Критика цинического разума

Представляется, что с начала Нового времени наша цивилиза­ция оказалась в плену уникально-противоречивого отношения к но­вости, к «новелле», к истории о случившемся, к «интересному собы­тию» — будто она утратила контроль над своей «жаждой позна­ния» и над своим «любопытством», «жаждой нового». Просвещение все больше и больше желало превратить универсум в совокупность новостей и информационных справок, и оно осуществляло это с по­мощью двух взаимодополняющих средств — энциклопедии и газе­ты. С помощью энциклопедии наша цивилизация попыталась охва­тить «круг мира» и весь цикл знания; с помощью газеты она рисует ежедневно меняющуюся растровую картину движения и преобра­жения реальности во всей ее событийности. Энциклопедия охваты­вает константы, газета — переменные, и обе они походят друг на друга своей способностью передавать при минимуме структурирова­ния максимум «информации». Буржуазная культура должна была жить с этой проблемой с незапамятных времен, и стоит бросить на нее взгляд со стороны, чтобы увидеть, как она до сих пор выпутыва­лась из этой ситуации. Человек в относительно замкнутой культуре, с естественным информационным горизонтом и ограниченным лю­бопытством к происходящему вовне, едва ли сталкивался с этой про­блемой. Иначе, однако, обстоит дело в европейской культуре, и в особенности в буржуазные времена, облик которых определяли ра­ботающие, исследующие, путешествующие, эмпирически настроен­ные, жадные до познания и до действительности индивиды. В про­цессе накопления знаний, который длится не одно тысячелетие, они направили свою цивилизацию тем курсом любопытства, который сначала в XIX веке, а окончательно в XX веке, с триумфом радио и электронных средств массовой информации, превращается в неудер­жимое течение, и скорее оно несет нас, чем мы управляем им.

Все это начиналось, как казалось, совершенно невинно — с появления новеллистов, рассказчиков новостей и мастеров вести бе­седу, которые в позднее Средневековье стали выстраивать «искус­ство сообщать новости» в форме новелл, причем акцент в этом ис­кусстве все более и более переносился с назидательных историй, содержавших поучительные моральные примеры, на анекдотически-примечательное, особенное, из ряда вон выходящее, пикантное и плутовское, непохожее на обычное и неповторимо-уникальное, на увлекательно повествующее о событиях, пугающее и наводящее на размышления. Вероятно, это было вообще самым захватывающим и завораживающим процессом в нашей культуре: то, как с течением веков такие «отдельные истории о коллизиях» все более прочно утверждали себя в сравнении с типичными историями, постоянными и неизменными мотивами и общими местами; то, как новое преодолевало старое; то, как новости, приходящие извне, производили

работу по преобразованию еще узкого традиционного сознания. Поэтому на материале истории нашей литературы и истории нашего дискурса можно еще больше, чем на материале истории права, изу­чать развитие «современной комплексности», «современной слож­ности». Ведь вовсе не разумелось само собой, что наше сознание должно быть способно воспринимать информацию о солнечных про­туберанцах, о неурожае на Огненной Земле, об обычаях индейцев племени хопи, о гинекологических проблемах одной скандинавской королевы, о пекинской опере, о социологической структуре деревни в Провансе...